Избранные труды. Норвежское общество

Гуревич Арон Яковлевич

Вместе с тем, как кажется, нет особых оснований и преувеличивать возможности искажений подлинной картины социальной жизни в Норвегии XII в. «королевскими сагами» исландского происхождения. Связи между Исландией и Норвегией были тогда тесными и многообразными, авторы саг, в частности Снорри, посещали Норвегию, где и получали, кстати сказать, стимул написать ее историю. При составлении историй норвежских конунгов они располагали источниками: песнями скальдов, историческими и агиографическими сочинениями, составленными как в Исландии, так и в самой Норвегии в более раннее время (с конца XI или начала XII в.), генеалогиями государей, устными сказаниями и родовыми сагами, которые, вероятно, также возникали не только в Исландии, но и в Норвегии⁷. Осведомленность авторов «королевских саг», часто использовавших местную традицию, иногда была велика. Сведения об общественной жизни Норвегии, содержащиеся в этих сочинениях, весьма обильны, и достоверность их (относительно второй половины XI и XII в.) внушает меньше подозрений, чем их рассказы о более раннем времени. Сопоставление «королевских саг», повествующих об этой эпохе, с сагами о норвежских королях второй половины XII и первой половины XIII в. (саги о Сверрире и его преемниках), т.е. с сагами,

посвященными современности³, позволяет сделать вывод, что первые не грешат серьезными анахронизмами.

Наконец, следует иметь в виду, что структура исландского общества в эпоху составления «королевских саг» все же не столь существенно отличалась от структуры норвежского общества, чтобы серьезно помешать их авторам правильно понять эту последнюю. Однако большая примитивность общественных отношений в Исландии могла послужить причиной невольной архаизации норвежского социального устройства.

Напрашивается вывод: изучение «королевских саг» может существенно дополнить картину общественного развития Норвегии в XI и XII вв., рисующуюся по судебникам, если, разумеется, пользоваться этими сагами критически и осторожно. Избранный в книге аспект их исследования, думается мне, исключает то гиперкритическое к ним отношение, которое порождено подходом к ним как к источникам по политической истории (но и не только этим обстоятельством). Не столь существенно, точно или неточно изображены Снорри и другими авторами конкретные события, важнее, что их участники на страницах саг вступают во взаимоотношения, правдоподобие которых не вызывало сомнений ни у автора, ни у его современников — норвежцев и исландцев XII или начала XIII в.⁹

Как уже говорилось, судебники и «королевские саги», в силу свойственных им особенностей и стоявших перед их составителями задач, рисуют норвежское общество под разными углами зрения и позволяют вскрыть разные его пласты, в основном — саги о конунгах более высокий, судебники — лежащий в глубине. Поэтому совмещение их сведений в одной картине было бы неоправданным. Более осторожным и правомерным мне представляется раздельное изучение источников, отличающихся столь большой спецификой; скорее должны быть сопоставлены выводы, к которым приведет обособленное их исследование. Анализу разных категорий источников будут посвящены отдельные разделы этой главы монографии.

Имущественный состав бондов

Норвежские бонды в XI и XII вв. отнюдь не составляли единой нерасчлененной массы ни по своему положению в производстве, ни в имущественном отношении, ни по правовому статусу. Понятие «бонд» не было социально определенным. Поэтому весьма существенным представляется вопрос о характере и степени социального расслоения в их среде и о результатах, к которым оно приводило. Источники — записи обычного права и саги (поэзия скальдов почти совсем не содержит данных на этот счет) — до некоторой степени позволяют нарисовать различные социальные типы, объемлемые термином «бонд» (bondi, более ранняя форма — buandi, boandi). Термин этот первоначально обозначал домохозяина; затем, когда возникло различие между жителями города и сельской местности, он стал прилагаться к крестьянам, в отличие от горожан (boeiar menn). Однако в памятниках XII и XIII вв. бондом обычно называется не всякий сельский житель, но лишь домохозяин, владелец усадьбы, глава семьи, в отличие от человека, лишенного земельной собственности или своего жилища (einleypr maor, recs pegn). Понятие «бонд» предполагало свободного человека, ведущего самостоятельное хозяйство, и именно бонды составляли основу норвежского общества в X—XIII вв. (как и в более поздний период Средневековья)¹⁰.

Если же обратиться к вопросу об имущественном положении бондов, то здесь мы сталкиваемся с крайне сложной картиной. Среди них были и богатые, крупные собственники, и мелкие обедневшие люди. Для более конкретных суждений о том, что именно нужно понимать под богатством и бедностью в данном обществе, необходим критерий, и источники дают его. Когда в «Законах Гулатинга» заходит речь об обязанности каждого бонда участвовать вместе со своими соседями в варке пива к празднику, что было связано с расходами, автор постановления (сохранилось в редакции, относящейся к 60-м годам XII в.) делает оговорку: «Но человек, который имеет в хозяйстве менее шести коров или тратит менее 6 сальдов посевного зерна, может варить пиво только в том случае, если он пожелает»¹¹. Очевидно, в Юго-Западной Норвегии владение шестью коровами было в то время нижним пределом обеспеченности хозяйства¹². В Остланде эта норма была несколько ниже. Обладатель хозяйства в четыре и более голов крупного скота считался человеком достаточно состоятельным для того, чтобы соблюдать церковные предписания без всяких скидок¹³.

Что касается Трандхейма, то «Законы Фростатинга» содержат следующие постановления. В возмещение человеку, у которого злонамеренно выбили глаз, виновные обязаны предоставить хозяйство с 12 коровами, 2 лошадьми и 3 рабами¹⁴. Термин bu, употребленный здесь для обозначения этого хозяйства, вероятнее всего, в данном случае предусматривал лишь скот и рабов, но не усадьбу с постройками и землей, ибо далее говорится, что в случае, если «это хозяйство вымрет», виновные должны были дать ему другое такое же хозяйство. Это постановление, повидимому, предполагало нечто большее, нежели минимальное обеспечение домохозяйства, — компенсацию за причиненное увечье, ибо в другом постановлении читаем: «Если нападут на бонда и учинят грабеж его усадьбы и отнимут у него трех коров и более или имущество ценою в три коровы, то это будет считаться разбоем, но при условии, что они возьмут именно такое количество; однако в случае, если он сверх трех Іко-ров] больше Іскота] не имеет, то разбоем будет считаться даже увод одной коровы»¹⁵. За увод меньшего количества скота у хозяина, имевшего больше трех голов крупных домашних животных, судили не как за раз-бой, а как за кражу. Очевидно, в Северо-Западной Норвегии, подобно Ос-тланду, хозяйство с тремя коровами считалось уже бедным. Но в относящемся к XIII в. церковном праве Фростатинга содержится предписание, несколько иначе устанавливающее норму обеспеченности крестьянского хозяйства скотом. Хотя рыбная ловля, как и всякая работа, в дни, отведенные церковным праздникам, воспрещалась, ею можно было заниматься

и в эти дни бедным людям, нуждавшимся в пище. К их числу отнесены лица, которые живут в «голодном доме» (і sulltz husi) и имеют только одну корову или скот, по цене равноценный корове; эти люди ловят рыбу для того, чтобы есть, а не для хранения или продажи, и они не должны подвергаться наказанию за нарушение канона. Но подлежали наказанию те из преступивших его, кто имел больше скота¹⁶. Это постановление можно рассматривать как свидетельство более строгого (по сравнению с «Законами Боргартинга») применения церковного права, делающего теперь уступки уже только совсем обедневшим людям.

Все приведенные постановления, при прочих различиях, сближает то, что норма обеспеченности хозяйства определяется преимущественно наличием в нем известного количества скота. Это объясняется большой ролью скотоводства в хозяйстве Норвегии. Но в связи с развитием арендных отношений постепенно складывались и иные представления и оценки об относительной обеспеченности хозяина доходом. В том же церковном праве Фростатинга сказано, что денарий св. Петра должен платить ежегодно каждый, кто обладает имуществом стоимостью в 3 марки, не считая оружия и пары одежды¹⁷. Так как большинство населения в то время занималось сельским хозяйством, возникает вопрос: как оценивалась в деньгах земля, которой владели бонды? На этот счет проливают свет другие постановления судебников XII и XIII вв., но я приведу из них лишь одно, имеющее прямое отношение к вопросу о норме материальной обеспеченности бонда. В «Законах Гулатинга» устанавливается, какие средства должны быть выделены опекунами для обеспечения малолетних: на каждого следовало давать по полмарки из получаемой арендной платы (iaroar lcigu), ибо «если несовершеннолетний имеет усадьбу в полмарки» (halfrar merer bol), то он обладает достаточными средствами¹⁸. Денежная оценка земли, по крайней мере с XII в., определялась размерами уплачиваемой с нее арендной платы¹⁹. В Вестланде на одиночку-несовершеннолетнего приходилось по норме полмарки земельной ренты. В Трандхейме, как мы видели, эта норма была более высокой (очевидно, потому, что в данном случае имелся в виду глава семьи, а не одиночка): способным платить денарий св. Петра считался всякий с имуществом стоимостью в 3 марки²⁰. Такое имущество в XIII в. считалось достаточным для того, чтобы получить разрешение заняться торговлей. В связи с нехваткой работников в сельском хозяйстве постановлением, принятым в 1260 г., было запрещено уходить в летние месяцы торговать людям, имевшим имущества менее, чем на 3 марки. Авторы этого постановления, очевидно, исходили из той мысли, что сельские жители с меньшим имуществом должны были наниматься на работу к хозяевам (если они не имели собственного хозяйства)²¹. В переводе на скот 3 марки составляли цену от 9 до 12 коров (по оценкам, существовавшим в Вестланде).

Приходится предположить, что крестьянин, в хозяйстве которого имелось даже несколько голов крупного рогатого скота (не считая овец и другой мелкой живности), мог вовсе еще не считаться не только зажиточным, но даже просто обеспеченным человеком. В стране с ярко выраженной скотоводческой направленностью сельского хозяйства (при оседлом земледелии на относительно небольших участках) это было вполне естественно²².

Обладание значительным количеством скота не было, однако, единственным критерием имущественного положения бонда. Другим важнейшим признаком материальной обеспеченности в ту эпоху было наличие в хозяйстве вспомогательной рабочей силы. Ознакомление с сагами не оставляет сомнения в том, что у каждого самостоятельного бонда, за исключением явных бедняков, в хозяйстве имелись рабы либо слуги. Авторам саг казалось это настолько само собой разумеющимся, что они, характеризуя имущественное положение того или иного норвежца или исландца, указывали на наличие у него рабов и прочих работников лишь в тех случаях, когда их число было необычайно велико (несколько десятков); обладание же двумя-тремя работниками или даже несколько бульшим их числом казалось самым обычным явлением.

Из представлений о наличии в хозяйстве бонда зависимых людей исходили и авторы судебников. Рабы и слуги бондов упоминаются в них постоянно. Выше уже было приведено постановление о том, что человеку, потерявшему глаз, виновные должны были дать компенсацию в 12 коров, 2 лошадей и 3 рабов, по-видимому, приставленных ходить за этим скотом. В церковном праве Эйдсиватинга и Боргартинга, когда речь заходит о запрещении работать по праздникам, первым делом предусматриваются наказания, угрожавшие бонду в случае, если он заставит своих рабов трудиться в такие дни (совместно с ним или одних)²³. О работе бонда в поле вместе с его сыном и рабами свидетельствуют и «Законы Фростатинга»²⁴. Можно было бы привести массу отрывков из судебников, говорящих о рабах в хозяйствах бондов. Много раз упоминаются и сохраняющие свободу работники бондов, бедняки, нередко стоявшие перед выбором: служить другим или нищенствовать²⁵. Арендатор чужой земли, поскольку он был домохозяином, также мог иметь рабов²⁶. Постановление «Законов Гулатинга» о порядке участия населения в обороне страны в виде особого случая предусматривает возможность, когда у бонда не было рабов; более вероятным составителям судебника кажется наличие в хозяйстве бонда одного или нескольких зависимых людей²⁷.

Крестьянин, работающий в одиночку (einyrki, einvirki), считался маломощным хозяином, пользовавшимся вследствие этого некоторыми льготами при исполнении государственных повинностей, например при комплектовании экипажа военного корабля²⁸. Такие хозяева в Трандхейме были освобождены (по-видимому, в XII в.) от необходимости являться на Эйратинг — всеобщий тинг, где провозглашали конунга Норвегии²⁹. В Вестланде einvirkiar должны были посещать только тинги, созывавшиеся по делам исключительной важности; на остальные тинги они могли не ходить. При этом в судебнике разъяснено, что einvirki считается такой хозяин, которому в работе помогает кто-либо, не достигший 15-летнего возраста, будь то его сын или сын другого человека³⁰. Подобные хозяева не причислялись к полноценным бондам, и в праве проводилось разграничение между fuller bonde и einvirki: с первых подати в пользу церкви взимались полностью, со вторых — в уменьшенном размере³¹.