Изгнанник. Каприз Олмейера
Шрифт:
Солнце клонилось к закату. К небу, сплетаясь в плотную тонкую паутину, поднимались нити белого пара, тут и там собиравшегося в белые клубки тумана. На востоке из-за рваной каймы леса выглядывали вершины облачных хребтов, робко, медленно, словно боясь потревожить сверкающее оцепенение земли и неба, набиравшие высоту. За исключением шхуны речная поверхность перед домом была пуста. Из-за речной излучины появилось и медленно проплыло на пути к своей океанской могиле, проследовав через почетный караул застывших по обе стороны реки живых собратьев, одинокое, вырванное с корнями мертвое дерево.
Сжимая лицо в ладонях, Олмейер тихо ненавидел все вокруг: мутную реку, линялую
Он ненавидел все без разбора, сожалел о каждом дне, каждой минуте, проведенной в этом окружении, сожалел горько и злобно, с бешеным остервенением, как скряга, вынужденный делиться богатством с бедным родственником. При этом все это приносило огромную пользу, сулило блестящее будущее.
Олмейер в раздражении отпихнул стол, встал, сделал несколько бессмысленных шагов, остановился у балюстрады и снова посмотрел на реку, которая могла бы обогатить его, если бы не…
– Какое гнусное животное! – пробормотал он.
Рядом никого не было, но Олмейер говорил вслух, как делают люди, захваченные врасплох сильной, настойчивой мыслью.
– Животное! – повторил он.
Река потемнела, темный силуэт одинокой шхуны изящно покоился на поверхности воды, две стройные тонкие мачты прямыми линиями упирались в небо. Вечерние тени выползали из леса, перелезая с ветки на ветку, длинные солнечные лучи золотили макушки деревьев, подсвечивали нагромождения облаков, придавая им торжественный, пламенеющий вид, наполняли их последним светом дня. Внезапно свет погас, словно утонул в безбрежной голубой пустоте неба. Солнце зашло. Лес немедленно превратился в непроницаемую и бесформенную темную стену. Поверх деревьев у края блуждающих облаков робко мигала одинокая звезда, то и дело заслоняемая невидимыми, поднимавшимися с земли потоками испарений.
Олмейер ничего не мог поделать с поселившейся в груди тоской. Он слышал, как Али накрывает стол для ужина, и с настороженным вниманием прислушивался к вызванному действиями слуги шуму – звону стекла, стуку ножей и вилок. Али вышел. Сейчас он снова вернется, позовет за стол. Олмейер, несмотря на тяжесть мыслей, ждал момента, когда будут произнесены знакомые слова. И слуга действительно старательно и отчетливо выговорил по-английски:
– Готово, сэр!
– Хорошо, – буркнул Олмейер.
Он все еще был погружен в мысли и стоял спиной к столу, на который Али поставил зажженную лампу. Олмейер думал: «Где сейчас Лингард? Вероятно, на полпути отсюда к морю, на корабле Абдуллы. Вернется дня через три, а может, и быстрее. А что потом? Потом шхуне придется покинуть реку, и они с Лингардом останутся здесь одни с постоянной мыслью об этом мерзавце, что живет у них под боком! Надо же было такое придумать – оставить его в этом месте до конца жизни. До конца жизни! Да и что это означало? Год? Десять лет? Какая нелепость – держать его здесь десять или даже двадцать лет! Шельмец запросто мог протянуть и больше двадцати лет. И все это время его придется сторожить, кормить, обслуживать. Один Лингард мог такое придумать. Двадцать лет! Ну уж нет! Через десять лет они накопят состояние и уедут. Сначала в Батавию, – да, в Батавию – а уж оттуда в Европу. Лингард, скорее всего, захочет вернуться в Англию. А Виллемса здесь оставит? На кого он будет похож через десять лет? Одряхлеет поди. Да и черт с ним. Нине исполнится пятнадцать. Она станет богатой прелестной барышней, да и сам он
Олмейер улыбнулся в темноту.
Да-да, богатой! А как же еще! Капитан Лингард смекалистый мужик, денег у него и сейчас немало. Они и так уже богаты, но этого мало. Определенно мало. Деньги идут к деньгам. Золото – хорошая мысль. Замечательная! Капитан Лингард удивительный человек. Раз обещал, что в верховьях реки есть золото, значит, оно там есть. Он не бросает слов на ветер, но иногда его посещают странные фантазии. Хотя бы с тем же Виллемсом. На кой ляд оставлять его в живых? Зачем?
– Вот же прохвост, – пробормотал Олмейер.
– Макан туан! – неожиданно крикнул Али громким приглушенным голосом.
Олмейер подошел к столу, сел – встревоженное лицо окунулось в круг света, отбрасываемый лампой с абажуром, – и рассеянно принялся жевать.
Нет, Лингард именно тот человек, за кого следовало держаться: никогда не унывает, ловок, находчив. Как быстро он наметил новое будущее, после того как предательство Виллемса подорвало их положение в Самбире! Оно и сейчас не так еще плохо. Каким безоговорочным уважением пользовался Лингард у всех этих людей – арабов, малайцев и прочих. Ах как приятно называть такого человека отцом. Интересно, сколько денег у старика на самом деле? Ходят разные слухи. Люди, конечно, преувеличивают, но если хотя бы половина из того, что говорят, правда, то…
Закинув голову, Олмейер осушил бокал и вернулся к мыслям.
Если бы этот Виллемс зашел с правильного козыря, держался за старика, то сейчас сидел бы здесь вместо него, Олмейера, женатый на приемной дочери Лингарда, и будущее его было бы обеспечено.
– Ур… род! – прорычал Олмейер с набитым ртом.
Али стоял неподвижно, с бесстрастным лицом, его взгляд терялся в ночи, обступившей маленький освещенный круг со столом, стеклянной посудой, бутылкой и головой Олмейера, мерно двигавшей челюстями над тарелкой.
Лингард – замечательный человек, однако никогда не знаешь, что он выкинет в очередной раз. Говорят, однажды пристрелил белого за куда меньший проступок. За меньший? Да ни за что, по сути! Лингард даже не был замешан в том споре. Какой-то там малаец возвращался из паломничества с женой и детьми. Его то ли похитили, то ли ограбили. Старая глупая байка. А Виллемс такое вытворяет, и ему все сходит с рук! Лингард вернулся, много рассуждает о пленнике, но ничего конкретного из него не вытянешь. Что ему сказал Виллемс? Что между ними произошло? О чем думал старый пройдоха, отпуская этого негодяя? А Джоанна? Уж она-то найдет подход к старику. Можно не сомневаться. Чего доброго, он его окончательно простит. Не дай-то бог. В любом случае потратит на него кучу денег. Старик упорен в ненависти, но и в привязанности упорен не меньше. Он знал эту сволочь еще ребенком. Пройдет год или чуть больше, и они помирятся. Ничего нельзя исключать. Ну почему Лингард сразу не пристрелил это животное? Сделай он это, никто бы и бровью не повел.
Олмейер вдруг отложил ложку, отодвинул тарелку и откинулся в кресле.
Он рисковал. Положительно рисковал. Его не прельщало делиться состоянием Лингарда с кем бы то ни было. Деньги Лингарда – это и деньги Нины тоже. Если Виллемс снова вотрется в доверие к старику, это будет для него, Олмейера, большим риском. Бессовестная скотина может занять его место! Через ложь, клевету. Все пойдет прахом, пропадет. Бедная Нина! Какая доля будет ее ждать? Бедное дитя. Ради нее он обязан избавиться от Виллемса. Обязан. Но как это сделать? Лингард требует послушания. Виллемса нельзя просто-напросто убить. Это может разозлить Лингарда. Невероятно, но это правда. Он мог бы…