Изгнанник. Каприз Олмейера

Конрад Джозеф

– Не верьте… – начал Виллемс. Приступ кашля превратил фразу в бессвязные булькающие звуки. Виллемс тяжело, как пригоршню речной гальки, сглотнул ком в горле и вздернул подбородок. Острый треугольный кадык, напоминавший змеиную голову, два раза дернулся под кожей и тоже затих. Все затихло.

– Ну-с… – произнес Лингард, да так и не нашел продолжения. Рука в кармане твердо сжимала рукоять револьвера, оттопыривавшего куртку на уровне бедра. Положить конец ссоре с человеком, которому не терпелось предать себя в его руки, можно было легко и быстро, но такая концовка была бы совершенно неуместной! Лингард не мог допустить, чтобы Виллемс скрылся от него, попросту уйдя из жизни, избежал страха, сомнений и раскаяния еще до того, как мирно принять неизбежность смерти. Виллемс был у него в руках, и Лингард не хотел, чтобы он улизнул от него вместе с легкой дымкой пистолетного выстрела. В душе капитана закипал гнев, горячей рукой касавшийся сердца. Не груди, а именно сердца – пульсирующего, неутомимого сгустка плоти, отвечавшего на каждое движение души, бешено стучавшего от радости, ужаса или ярости.

Капитан тяжело вздохнул. Под

распахнутой курткой Виллемса вздымалась и опадала обнаженная грудь. Покосившись, Лингард увидел, как чуть заметно и часто колеблется бюст стоявшей рядом женщины. Она прижимала к груди слегка скрюченные, растопыренные пальцы, словно пыталась обхватить ими не умещавшийся в ладони предмет. Прошла почти целая минута – одна из тех, когда голос умолкает, а мысли трепыхаются в голове, как птицы в клетке, в отчаянии, изнеможении не находя выхода.

В течение этой минуты тишины гнев Лингарда продолжал подниматься, расти, закручиваться подобно гребню бегущей по песчаной отмели волны. Гнев наполнял уши грохотом прибоя, настолько мощным и отвлекающим, что, казалось, голова вот-вот лопнет от невыносимо громкого шума. Он взглянул на Виллемса. Это пакостное существо, притихшее, оцепеневшее, с каменными глазами, все еще держалось на двух ногах, как будто сгнившая душа уже покинула тело, но мертвый остов еще не успел рухнуть на землю. На долю секунды мелькнуло опасение, что негодяй умер от одного его взгляда. Веки Виллемса затрепетали, бесконтрольная моментальная дрожь пробежала по его застывшему телу, словно бросая Лингарду новое оскорбление. Он еще смеет шевелиться! Смеет моргать, дышать, существовать – прямо здесь, у него перед глазами! Лингард медленно разжал пальцы на рукояти револьвера. Вместе с негодованием росло и презрение к любым колющим и пронизывающим плоть орудиям мести – звеном между карающей рукой и объектом ненависти. Нет, ему хотелось получить сатисфакцию другим способом. Голыми руками, черт побери! Никаких стволов! Руки могут схватить за горло, пробить защиту, превратить лицо в кровавое месиво, руки способны ощутить панику сопротивления и сломить его в бешеной сладости ожесточенного, безжалостного поединка один на один.

Лингард убрал руку с револьвера, немного помедлил, выставил вперед кулаки, шагнул вперед, и… все вдруг исчезло. Он больше не видел Виллемса, женщину, землю, небо – ничего не видел, как если бы один шаг перенес его из пределов видимого мира в черное, всеми покинутое пространство. Вокруг него из темноты звучали крики, напоминающие печальные, жалобные стоны морских птиц, живущих на рифах, одиноко торчавших из океанской пучины. Потом в нескольких дюймах от него появилось лицо – лицо Виллемса. Лингард почувствовал, что держит что-то левой рукой. Горло… Ага! Тот самый кадык, что кивал ему, точно голова змеи. Лингард крепче сжал пальцы. Он вернулся в окружающий мир, увидел быстро-быстро трепещущие ресницы, сверкающие белки закатившихся глаз, вздернутую кверху губу, ряд зубов под нависшими усами. Какие крепкие белые зубы. Вбить бы их в лживую глотку… Он отвел правую руку назад, развернул плечо, сжал кулак. Откуда-то снизу раздался птичий писк – крик тысячи птичьих глоток. Что-то вцепилось в ноги. Какого черта! Он с размаху нанес удар, почувствовав, что попал прямо в скулу. До него вдруг дошло, что кулак встретил на своем пути безжизненную, не оказавшую сопротивления массу. Сердце екнуло в груди от досады, злости и обиды. Он отпихнул противника левой рукой и поспешно разжал пальцы, будто нечаянно схватил что-то гадкое. Виллемс, шатаясь, попятился, закрывая лицо рукавом белой куртки. Расстояние до него увеличивалось на глазах, в то время как сам Лингард не двигался с места. Пустое пространство между ними явилось точно само собой. Все должно было происходить наоборот. Они должны были сблизиться вплотную и… Эх! Виллемс, как видно, не хотел ни драться, ни сопротивляться. Трусливый пес! Жалкая размазня! Лингард был поражен и расстроен – горько, до глубины души, – чувствуя безмерную, неприкрытую безысходность ребенка, у которого отняли игрушку. Он, все еще не веря своим глазам, крикнул:

– Решил до конца оставаться дешевкой?

Капитан ожидал хоть какого-нибудь ответа. Ждал с тревогой и нетерпением, от которых чуть не вставал на цыпочки, какого-нибудь слова, жеста или угрожающего движения. Ничего! Из-за белого рукава на него пристально, не мигая, смотрели два блестящих глаза. На ткани рукава расплывалось красное пятно. На щеке – ссадина. Из нее шла кровь. Из носа тоже. Кровь стекала по щеке, пропитав край уса и сделав его похожим на черную тряпицу, мокрой дорожкой продолжала путь к подбородку с подстриженной бородкой. Капелька крови, повисев на склеившихся волосках, сорвалась вниз. За ней быстро скатывались новые капли. Одна из них упала на грудь и с дьявольской быстротой, как удирающее насекомое, скользнула вниз, оставив на белой коже узкую черную дорожку. Лингард смотрел на крохотные живые капли, на дело своих рук с мрачным удовлетворением, злобой и сожалением. Результат мало походил на акт правосудия. Лингарду захотелось подойти ближе, услышать, как Виллемс говорит какие-нибудь злые, запальчивые слова, которые подтвердили бы, что его ударили не зря. Лингард попытался сделать шаг вперед, но вдруг обнаружил, что кто-то крепко держит его за щиколотки. Он машинально дрыгнул ногой, освободив ее. Чужие руки немедленно вцепились в другую ногу. Лингард почувствовал их теплоту, отчаяние и мягкость. Недоуменно глянув вниз, он обнаружил распластанное на земле, как синий ковер, женское тело. Уткнувшись носом в землю, Аисса изо всех сил держалась за ногу капитана, обхватив ее обеими руками. Видна была только ее макушка да черные волосы, струящиеся по сапогу и утоптанной земле. Волосы полностью накрыли ступню. Снизу доносилось прерывистое, стонущее дыхание. Лингард представил себе лицо, прижатое к каблуку, которого не мог видеть. Он мог бы

освободиться одним пинком по этому лицу, однако не решился даже пошевелиться и только выкрикнул:

– Пусти! Пусти! Пусти!

В ответ обод из рук сжался еще крепче. Он неимоверным усилием попытался передвинуть правую ногу ближе к левой. Это получилось лишь наполовину. Послышался отчетливый шорох волочащегося по земле тела. Лингард попытался освободиться, подняв ногу, топнул ей. Раздался резкий голос:

– Полегче, капитан! Полегче!

Взгляд Лингарда метнулся на звук голоса, мгновенно проснулась дремлющая память, знакомая фраза подействовала на него как бальзам. В славные старые времена, когда они вели торговлю сообща и Виллемс был его доверенным, надежным компаньоном в дальних неспокойных уголках мира, этот парень, умевший сдерживать свой пыл куда лучше, не раз выручал его из передряг и удерживал от вспыльчивых выпадов своевременным добродушным предупреждением: «Полегче, капитан! Полегче!» Умный малый. Это он его таким воспитал. Умнее не сыскать на всех островах. Если бы он не оставил его здесь одного, то все это… Лингард крикнул Виллемсу:

– Скажи ей, чтобы отпустила мою ногу, а не то…

Виллемс что-то крикнул, Лингард немного подождал, глянул вниз – женщина по-прежнему молча, не шевелясь лежала плашмя, прижав голову к его сапогу. Капитан ощутил нервное нетерпение, чем-то похожее на опаску.

– Скажи ей, чтобы уходила, Виллемс. С меня хватит.

– Хорошо, капитан Лингард, – спокойно ответил Виллемс, – она вас уже отпустила, но вы стоите на ее волосах. Уберите ногу, а то она не может подняться.

Лингард отскочил в сторону и быстро обернулся. Аисса села и закрыла лицо руками. Медленно повернувшись на каблуках, он взглянул на Виллемса. Тот держался очень прямо, но нетвердо стоял на ногах и топтался на месте, как пьяный, пытающийся удержать равновесие. Понаблюдав за ним некоторое время, Лингард в злом раздражении крикнул:

– Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Виллемс двинулся к нему. Он шел медленно, покачиваясь на каждом шагу, прижимая руку к лицу и потом глядя на ладонь с близкого расстояния, словно прятал в ней какой-то маленький предмет, который хотел рассмотреть в тайне ото всех. Он бесцеремонно вытер руку о куртку, оставив продолговатое смазанное пятно.

– Геройский поступок, что и говорить, – сказал Виллемс.

Он остановился перед Лингардом, все еще машинально потирая ушибленное лицо. Один глаз уже затек из-за распухшей щеки. Он обтирал руку всякий раз о новое чистое место на куртке, отчего белая хлопчатая ткань быстро покрылась бесформенными уродливыми кровавыми пятнами. Лингард ничего не отвечал и лишь следил за его действиями. Наконец Виллемс перестал вытирать кровь и опустил руки. Кожа на его лице одеревенела под коркой подсохшей крови, и он напоминал оставленное для устрашения пугало – загадочную фигуру, сплошь покрытую жутковатыми символами смертельных знамений. С трудом ворочая языком, Виллемс с укором повторил:

– Геройский поступок.

– Выходит, – горько сказал Лингард, – я был о тебе слишком хорошего мнения.

– А я о вас. Разве вы еще не поняли, что я мог бы легко убить этого болвана и дотла сжечь все имущество, сровнять факторию с землей? Если бы я захотел, вы бы не нашли и кучки золы. Я мог все это сделать. Но не сделал.

– Ты… не смог. Тебе не хватило духу, мерзавец!

– Какой смысл обзываться?

– Верно. Для твоей подлости еще не придумали нужные слова.

На короткое время восстановилась тишина. Уловив интонации ссоры, Аисса встала с земли, на которой сидела в скорбной, потерянной позе, и подошла к мужчинам. Она в готовности замерла поодаль, отчаянно напрягая ум и шаря рассеянным взглядом по сторонам, силясь во что бы то ни стало разгадать значение фраз, произносимых на иностранном языке, потому что эти загадочные слова, складывавшиеся из неожиданных, незнакомых, диковинных звуков, несли в себе зловещий, роковой смысл.

Виллемс не сразу отреагировал на выпад Лингарда и лишь сопроводил его ответ движением руки, словно отправляя его в компанию к остальным теням прошлого, после чего сказал:

– Вы меня ударили, оскорбили…

– Оскорбил! – выпалил Лингард. – Кого? Чем тебя можно оскорбить… тебя, кто…

Он подавился негодованием, замолчал и сделал шаг вперед.

– Легче! Легче! – спокойно проговорил Виллемс. – Я не намерен драться. Вы до сих пор не поняли? Я и пальцем не пошевелю.

Он произнес эти слова с расстановкой, слегка кивая, словно ставил точку после каждой фразы. Правый глаз широко открыт, левый почти скрылся за распухшей щекой, из-за которой лицо выглядело скошенным на одну сторону, как в вогнутом зеркале. Мужчины стояли друг против друга: один высокий, легконогий, с побитым лицом, второй – тоже высокий, но тяжелый и угрюмый.

– Если бы я захотел причинить вам зло, – продолжал Виллемс, – или уничтожить вас, то мог бы легко это сделать. Я простоял на пороге достаточно долго, чтобы успеть выстрелить, а вы знаете, что стреляю я метко.

– Ты бы промазал, – уверенно заявил Лингард. – Потому что на земле есть такая штука – «справедливость» называется.

Слетевшее с собственных губ слово смутило его, как неожиданный, неопровержимый упрек. Гнев оскорбленной гордости, гнев оскорбленного сердца вышел вон вместе с ударом, не оставив после себя ничего, кроме ощущения безмерной гнусности, чего-то неясного, отвратительного и жуткого, надвигающегося со всех сторон, каких-то происходящих над головой смутных, тайных движений, будто в темном, огромном, зловещем пространстве вокруг него кружила стая убийц. Да и есть ли она на земле, справедливость? Лингард смотрел на стоявшего перед ним человека так пристально и долго, что тот как будто сделался прозрачным, превратился в зыбкий туман, одной лишь формой напоминавший человеческую фигуру. Не унесет ли его без следа первым же порывом ветра?