Изгнанник. Каприз Олмейера
Шрифт:
Жар волной прокатился по телу Олмейера, он раскраснелся и обильно вспотел. Заерзал в кресле, сжал под столом руки. Какая жуткая перспектива! Он представил себе, как Лингард и Виллемс, помирившись, уходят под ручку за горизонт и бросают его в этой забытой богом дыре, в Самбире, в этом гиблом болоте! Все жертвы, отказ от независимости, лучшие годы жизни, потворство капризам и фантазиям Лингарда – все коту под хвост! Какой ужас! Мысли Олмейера немедленно перекинулись на маленькую дочь – его дочь! – и кошмар его положения стал просто невыносимым. Глубокое, внезапно налетевшее волнение при мысли, что жизнь ребенка будет погублена, не успев толком начаться, чуть не довело его до обморока. Жизнь его дорогой малютки! Олмейер откинулся на спинку кресла, закрыв лицо руками.
Али безучастно взглянул на него и спросил:
– Хозяин, вы закончили?
Олмейер тонул в потоке жалости к себе и к дочери, которую, возможно, вовсе не ждала участь самой богатой в мире барышни, что бы там ни обещал Лингард. Он не расслышал вопроса и сквозь пальцы подавленно пробормотал:
–
– Убрать со стола?
– Убрать? – рявкнул Олмейер в порыве необъяснимого ожесточения. – Черт бы побрал и тебя, и этот стол! Дурак! Типун тебе на язык! Челакка! Вон отсюда!
Олмейер подался вперед, сверля взглядом управляющего, потом обмяк в кресле, свесив руки по сторонам. Он так глубоко погрузился в напряженные мысли, что лицо потеряло всякое выражение, а взгляд остановился в пространстве.
Али принялся убирать со стола. Слуга небрежно бросил стакан, ложку и вилку на грязную тарелку, поставил ее прямо на блюдо с остатками еды, сунул бутылку под мышку и вышел.
– Гамак приготовь! – крикнул ему вслед Олмейер.
– Ада! Я скоро вернусь, – ответил Али с порога обиженным голосом, бросив взгляд через плечо. Как можно одновременно убирать со стола и готовить гамак? Я-ва! Все эти белые одинаковы. Все им подавай сию минуту. Как малые дети, право.
Неотчетливое уязвленное бормотание растаяло вместе с мягким шлепаньем босых ног в темном коридоре.
Некоторое время Олмейер сидел не шевелясь: мысли обтесывали судьбоносное решение. В полной тишине ему казалось, что он буквально слышит их работу, как стук молотков. Он явственно ощущал слабое, глубинное, тревожное биение где-то внутри груди, слышал быстрые и частые глухие удары в ушах. Время от времени непроизвольно задерживал дыхание, затем, опомнившись, с глухим присвистом делал глубокий выдох. Свет лампы на другом конце стола захватывал часть пола, где из-под стола торчали его вытянутые ноги, прямые, с задранными носками, как ноги мертвеца. Неподвижное лицо с нацеленными в одну точку глазами тоже напоминало бы труп, если бы не отрешенное, но все еще сознательное выражение – жесткое, тупое, каменное выражение живого человека, придавленного пеплом, прахом и гнилью себялюбивых мыслей, подленького страха, эгоистичных желаний.
– Так я и сделаю!
Олмейер понял, что высказал мысль вслух, только услышав звук собственного голоса. Он вздрогнул и поднялся. Опершись костяшками пальцев о стол, Олмейер замер, приоткрыв рот, и подумал: «С Лингардом не стоит шутить. Однако риска не избежать. Иного пути просто нет. Я должен ей рассказать. Немного ума у нее все-таки есть. Ах если бы они с Виллемсом были отсюда за тысячу, за сто тысяч миль! А что, если не получится и она проболтается Лингарду? Она ведь дура-дурой. Нет, скорее всего, они сбегут вместе. А если действительно сбегут, поверит ли мне Лингард? Поверит. Я никогда его не обманывал. Как знать? А вдруг не поверит? Нет, я просто обязан это сделать. Обязан!»
Олмейер долго стоял, глядя прямо перед собой, словно следя завороженным взглядом, как приходят в равновесие, чуть подрагивая, чаши весов.
Слева от него в беленой стене дома, служившей задником веранды, находилась закрытая дверь. Черные буквы сообщали, что она ведет в контору компании «Лингард и К°». Лингард обустроил контору, когда, не жалея средств на роскошь, обставлял дом для приемной дочери и ее мужа. В кабинете стояли письменный стол, вращающееся кресло, книжные полки, сейф – все это было куплено в угоду Олмейеру, считавшему наличие таких атрибутов необходимым условием успешной торговли. Подняв зятя на смех, Лингард тем не менее тщательно исполнил все его пожелания. Капитан был рад угодить своему протеже и мужу приемной дочери. Пять лет назад это произвело в Самбире настоящую сенсацию. Пока обстановку выгружали на берег, все население поселка удивлялось, восхищалось, буквально дневало и ночевало у дома Раджи Лаута. Какой большой стол, как много книг помещаются в него и над ним! Зачем белому человеку такой стол? Ой, посмотрите, братья, на этот зеленый квадратный сундук с золотой табличкой: он такой тяжелый, что двадцать человек не могут втащить его на берег. Пойдемте поможем тянуть за канаты, братья, авось одним глазком увидим, что в нем спрятано. Не иначе какие-нибудь сокровища, золото. Оно всегда тяжелое, братья. Пойдемте получим награду от свирепого раджи морей, вон он кричит с багровым лицом. Смотрите, человек несет стопку книг! Как их много! Зачем они нужны? Старый хромой кормчий, побывавший во многих морях и слышавший рассказы о дальних странах, объяснил кучке невежественных обитателей Самбира, что это колдовские книги, которые помогают белым водить корабли по морям, дают им коварную мудрость и силу; именно это колдовство делает их великими, могущественными, непобедимыми при жизни и – слава аллаху! – отдает их в руки шайтана, отправляя рабами в джеханнум после смерти.
Осмотрев обставленный кабинет, Олмейер проникся гордостью. Недалекий бумагомарака возомнил, что обстановка сама по себе сделает его хозяином успешного предприятия. Ради этой видимости он и запродал душу Лингарду – женился на удочеренной капитаном малайке в обмен на эту награду и на великое богатство, которое, несомненно, должно было явиться как следствие аккуратного бухучета. Очень быстро выяснилось, что торговые операции в Самбире сильно отличались от воображаемого идеала. Перо, чернила
Получив распоряжение Лингарда поселить в доме Джоанну, Олмейер поставил в кабинете, единственной свободной комнате, раскладную кровать. Большой конторский стол отодвинули в угол, мечтательная, вялая, полусонная Джоанна явилась с потертым чемоданчиком и ребенком, обосновалась посреди пыли, грязи и запустения как у себя дома, где и вела унылое, скучное существование, состоявшее из горьких сожалений, робких надежд и отчаянного беспорядка. Она жила, окруженная признаками разложения нелепой, суетной атрибутики цивилизованной коммерции. Обрывки бумаг, желтые, розовые и голубые, чистые и грязные тряпки были разбросаны по полу, лежали на столе серди угрюмых, испачканных, засаленных томов с твердыми от гордости за свое европейское происхождение спинками. Часть самого большого книжного стеллажа закрывала нижняя юбка, пояс которой держался на корешке выдвинутой книги, заменявшей прищепку. Складная парусиновая кровать стояла почти посреди комнаты, как будто ее принесли, да так и бросили где попало усталые носильщики. Джоанна целыми днями сидела на одеялах, кучей сваленных на краю кровати, положив босые ноги на подушки, которые никто не поднимал с пола. Иногда ее терзали смутные мысли о муже, но чаще всего она сидела в слезах, ни о чем не думая и глядя мокрыми глазами на маленького сына, головастого, бледного, больного Луиса Виллемса. Луис двигал по полу чернильницу с высохшими чернилами, ковыляя за ней с глубочайшей серьезностью и пристальным вниманием, свойственными маленьким детям. Из-за приоткрытых ставней в комнату проникал безжалостный резкий солнечный луч, вытеснял утреннюю серость над сейфом в дальнем углу и, повторяя движение солнца, к обеду резко делил письменный стол на две половины – темную и ослепительно яркую. В горячем свете над грязной тарелкой, забытой на столе среди пожелтевших бумаг, роились мухи. К вечеру издевательский луч припадал к изорванной нижней юбке, со злорадным удовольствием смакуя и выпячивая ее жалкое состояние; все еще рыжий, настырный и насмешливый, он задерживался на краю пыльного книжного стеллажа и вдруг исчезал вместе с солнцем, которое уступало дорогу ночи. В комнату вторгалась темнота. Внезапная и непроницаемая, она заполняла, как паводок, все окружающее пространство. Ночь была прохладна, милосердна и слепа, ничего не видела и не слышала, кроме капризного хныканья ребенка, скрипа кровати и тяжких вздохов ворочавшейся Джоанны, которая не могла заснуть из-за чувства раскаяния за свое дурное поведение, думая о сноровистом, сильном белокуром мужчине, пожалуй, слишком грубом мужчине, который все еще был ее мужем. Джоанна не могла забыть умного красавца мужа, с кем обошлась так бессердечно по наущению дурной родни и бедной, сбитой с панталыку, дорогой матушки.
Для Олмейера присутствие Джоанны служило поводом к постоянной тревоге, неявной, но труднопереносимой, и постоянным немым предостережением о грозящей опасности. Из-за глупого добродушия Лингарда любой, на кого тот обращал хотя бы малейшее внимание, превращался для Олмейера в естественного врага. Он вполне отдавал себе в этом отчет и нередко, вступая в тайный диалог с внутренним голосом, хвалил себя за трезвую оценку своего положения. Под воздействием этого чувства в Олмейере вспыхивала ненависть то к одному, то к другому человеку, однако Виллемса он боялся и ненавидел пуще других. Хотя предательство, казалось бы, сделало Виллемса недостойным сочувствия любого человека, Олмейер все еще не был уверен в своем положении и всякий раз мысленно скрипел зубами при виде Джоанны.
Она крайне редко выходила из комнаты днем, но в коротких опаловых сумерках или в лазурной дымке звездного вечера он часто видел перед сном стройную высокую фигуру, волочившую шлейф белого платья по засохшей грязи перед домом. Раз или два Олмейер сидел поздно вечером на веранде, положив ноги на сосновый столик, стоявший на одном уровне с лампой, и читал привезенный Лингардом выпуск «Вестника Северного Китая» семимесячной давности, как вдруг раздавался скрип лестницы. Выглянув из-за газеты, он видел худую хрупкую фигуру, с трудом поднимавшуюся по ступеням и тяжело расхаживавшую по веранде с большим толстым ребенком на руках, чья лежащая на плече матери голова, казалось, не уступала размером голове Джоанны. Жена Виллемса периодически донимала Олмейера слезливыми обвинениями и безумными мольбами, допытывалась, куда пропал ее муж, когда он вернется, и заканчивала каждую такую сцену отчаянными бессвязными упреками в собственный адрес, которые представлялись Олмейеру лишенными всякого смысла. Один-два раза она осыпала хозяина дома бранью и обвинениями в долгом отсутствии мужа. Подобные выходки начинались безо всякого вступления и заканчивались потоком слез, бегством и хлопаньем дверью, что наполняло дом внезапной, острой, летучей нервозностью, похожей на смерч, возникавший, налетавший и пропадавший без видимых причин на прокаленных солнцем, иссохших, жалких равнинах.