Изгнанник. Каприз Олмейера
Шрифт:
Олмейер сидел у руля. Старпом рядом с ним вставлял патроны в барабан револьвера. Зарядив пистолет, он спросил:
– Что случилось? Вы кого-нибудь преследуете?
– Да, – односложно ответил Олмейер, не отрывая взгляда от реки впереди. – Нам надо изловить одного опасного человека.
– Я люблю погони, – заявил старпом и, не получив от задумавшегося Олмейера одобрения, замолчал.
Прошел почти час. Гребцы по очереди равномерно нагибали туловище вперед и отклонялись назад, подставляя лица небу, лодка летела по водной глади. Две фигуры на корме ритмично покачивались при каждом гребке длинных весел.
– Отлив нам помогает, – заметил старпом.
– На этой реке течение всегда идет только
– Да, я знаю. Но во время отлива оно быстрее. Только посмотрите на берег, как быстро мы идем! Пять узлов, не меньше.
– Гм… – буркнул Олмейер и неожиданно добавил: – Между островами есть протока, можно сократить путь на четыре мили. Вот только в сухой сезон протока превращается в лужу грязи и канаву между островами. Но рискнуть стоит.
– Во время отлива мудрено будет проскочить, – настороженно заметил старпом. – Впрочем, вам виднее.
– Я попробую, – объявил Олмейер, внимательно осматривая берег. – Внимание!
Он резко потянул румпель-штерт правого борта.
– Суши весла! – скомандовал старпом.
Лодка сделала поворот и проскочила в узкое устье ручья, ширины которого едва хватало, чтобы ее пропустить.
– Весла на воду! Места совсем мало, – пробормотал старпом.
Черную угрюмую воду пятнали блики солнечного света, пропущенные через сито ветвей, высоким куполом смыкающихся над головой. В вышине, среди толстых листьев что-то тихо шептало и вздрагивало. Стволы плотно растущих по берегам деревьев, застывших в неуверенных позах от того, что паводки размыли почву под их корнями, были опутаны лианами. Острый едкий запах гниющей листвы, цветов и растений, умирающих в ядовитом, жестоком полумраке, из которого они тщетно тянулись к свету, лежал тяжелой пеленой на блестящей, застойной поверхности ручья, змеящегося сквозь вечную, неистребимую тень.
Олмейер был озабочен и плохо управлял лодкой. Несколько раз весла задевали за кусты то на одном, то на другом берегу, замедляя ход гички. Пока они выпутывались в очередной раз, один из гребцов что-то быстро прошептал остальным. Все уставились на воду. И старпом тоже.
– Э-э, мистер Олмейер! – воскликнул он. – Смотрите! Вода убывает. Видите? Мы сейчас застрянем.
– Назад! Назад! Надо возвращаться! – крикнул Олмейер.
– Лучше уж вперед.
– Нет. Назад! Назад!
Он потянул за румпель-штерт, лодка ткнулась носом в берег. Они потратили лишние минуты, отталкиваясь от него.
– Навались, ребята! Навались! – подгонял гребцов старпом.
Гребцы работали веслами, тяжело дыша, сжимая челюсти и раздувая ноздри.
– Поздно, – сказал вдруг старпом. – Весла уже чиркают по дну. Мы на мели.
Лодка застряла. Гребцы побросали весла и тяжело дышали, скрестив руки.
– Кажется, влипли, – спокойно констатировал Олмейер. – Не повезло!
Уровень воды становился все ниже. Наружу начали проступать островки жидкой грязи. Старпом усмехнулся и указал пальцем на ручей.
– Смотрите! Чертова река убегает от нас. Последняя капля сейчас пропадет за поворотом.
Олмейер вскинул голову. Реки больше не было, осталась лишь грязная колея, покрытая мягким черным илом, в котором под блестящей, словно глазированной поверхностью прятались лихорадка, разложение и зло.
– Теперь будем сидеть здесь до самого вечера, – с неунывающим смирением объявил он. – Я сделал все, что мог. Ничего не поделаешь.
– День-то мы скоротаем, поспим, – сказал старпом и мрачно добавил: – Вот только есть нечего.
Олмейер разлегся на кормовом сиденье. Малайцы свернулись калачиком между банками.
– Разрази меня гром! – после долгой паузы сказал старпом. – Торопились, словно за нами черт гнался, чтобы провести весь день, застряв в грязи. Хорошенькая прогулка! Ну и ну!
Члены
Глава 3
После отъезда Лингарда вокруг Виллемса сомкнулись одиночество и тишина: жестокое одиночество человека, покинутого другими людьми; укоризненная тишина, окружающая изгнанника, отторгнутого своими, которую не нарушает даже проблеск надежды; бескрайняя, непроницаемая тишина, глотающая и шепот сожаления, и крики протеста. В сердце изгнанника поселился горький покой заброшенных вырубок, оставив место разве что памяти о прошлом и ненависти к нему. Но не раскаянию. В груди человека, одержимого сознанием собственной неповторимости со всеми присущими ей желаниями и правами, неколебимо убежденного в собственной значимости, настолько не подлежащей обсуждению и окончательной, что это чувство задавало тон всем желаниям, помыслам и заблуждениям, оправдывая их неизбежностью судьбы, не могло найтись места для раскаяния.
Тянулись дни. Они утекали незаметно, невидимо, в быстрой череде огненных рассветов, изматывающего безоблачного полуденного зноя и коротких, тлеющих, ласковых закатов. Сколько их было: два? Три? Больше? Виллемс не считал. После отъезда Лингарда время для него текло как будто в кромешной темноте. В душе Виллемса всегда царила ночь. Он ничего не видел перед собой. Слепо бродил по обезлюдевшему двору, между брошенными домами, с высоты свай враждебно поглядывавшими на него, белого чужака, пришельца из далеких краев. Казалось, в их ветшающих стенах все еще жила память о хозяевах-туземцах, и она-то и придавала постройкам враждебный, нелюдимый вид. Виллемс ходил, натыкаясь на потемневшие кучки золы, взбивая ногами легкий черный пепел, летающий по воздуху и оседающий на свежей траве, пробившейся сквозь жесткую почву между тенистыми деревьями. Пленник не находил себе покоя, непрестанно, без отдыха, невзирая на усталость, выписывал расширяющиеся круги и бесцельные зигзаги. Отражаясь мукой на лице, в усталом мозгу ворочались мысли – беспокойные, мрачные, путаные, леденящие, жуткие и ядовитые, как выводок гадюк.
За костлявой фигурой, бродившей в окружении изгородей, домов и дикой пышности прибрежных зарослей, издали наблюдали мутные глаза старой служанки и строгий взгляд Аиссы. Эта троица напоминала кучку потерпевших кораблекрушение бедолаг, всеми позабытых и выброшенных на скользкий выступ скалы, к которой подступал свирепый морской прилив. Они прислушивались к приближающемуся реву, жили в тревоге между страхом перед возвращением воды и безнадежным ужасом одиночества, а вокруг бушевал ураган раскаяния, отторжения и безысходности. Двоих выбросило сюда дыханием шторма, отнявшего у них все на свете, даже покорность ударам судьбы. Третья, дряхлая свидетельница их борьбы и терзаний, была вынуждена мириться со своей собственной серой действительностью – утратой сил и молодости, бесполезной старостью, рабским положением. Старуха была брошена вождем племени, самым близким для нее человеком, и обречена влачить остатки затухающей жизни в компании двух непонятных, хмурых изгоев, пассивно и бесстрастно наблюдая их медленную гибель.