Изгнанник. Каприз Олмейера
Шрифт:
По четвертой стороне, которая повторяла изгибы берега здешнего рукава Пантая и откуда только и можно было попасть на поляну, тянулась темная полоска молодых деревьев, кустарника и густой травы, нетронутая за исключением прорубленного в одном месте прохода. Через него змеилась узкая тропинка, ведущая от кромки воды к травяной хижине, где ночевали сторожа, когда поспевающий урожай нужно было защищать от диких свиней. Тропинка кончалась у свай, упираясь в вытоптанный кружок земли, покрытый золой и остатками обгорелых деревяшек. Там, около тусклого костерка, и лежал Дэйн.
С нетерпеливым вздохом он повернулся на бок и, подперев голову локтем, уставился на потухающий огонь. Кучка тлеющих углей красноватыми отблесками озаряла его широко открытые глаза, с каждым выдохом у полураскрытых губ вставало облачко нежного белого пепла, чтобы тут же отлететь от умирающего костра и
Свернувшись калачиком в своем сумеречном укрытии, Дэйн закрыл глаза, пытаясь мысленным взором оживить изящную и чарующую фигуру, которая для него стала началом и концом жизни. С крепко зажмуренными веками и стиснутыми зубами он изо всех сил старался вызвать в воображении силуэт любимой. Тщетно! На сердце его легла тяжесть, когда прекрасный образ растаял и его заслонили другие – злые лица вооруженных людей, блеск стволов, радостный гомон, когда его обнаружат. Встревоженный яркостью видения, Дэйн открыл глаза и, вскочив, выбежал на свет, где возобновил свои выматывающие блуждания по поляне. Снова и снова проходя кромкой леса, он поглядывал в его тенистую чащу – такую манящую в своей обманчивой прохладе и такую отталкивающую из-за густого мрака, где, поваленные и гниющие, лежали поколения стволов, над которыми скорбно возвышались зеленые кроны, беспомощно ожидающие своего часа. Живыми тут казались только лианы, которые, извиваясь, рвались к солнечному свету и паразитировали как на умирающих, так и на уже мертвых деревьях. Они венчали свои жертвы коронами из голубых и розовых цветов, которые светились нелепо яркими красками среди темных ветвей, пронзительно и насмешливо оттеняя торжественную гармонию обреченных деревьев.
«А вот тут, наверное, можно спрятаться», – думал Дэйн, подходя к месту, где разрыв в лианах образовывал что-то вроде арки, от которой вполне могла вести какая-то тропа. Наклонившись, чтобы заглянуть туда, он услышал злобное хрюканье, и стадо диких свиней рванулось от него прочь, ломая кустарник. От едкого запаха сырой земли и гниющих листьев у него перехватило дыхание, и Дэйн отшатнулся с исказившимся лицом, будто его коснулось дыхание самой смерти. Даже воздух тут казался мертвенным – тяжелый, застоявшийся, отравленный разложением, длившимся бессчетные годы.
Спотыкаясь, Дэйн двинулся дальше, подгоняемый лихорадочным беспокойством, которое хоть и изматывало его, но не позволяло даже подумать о том, чтобы остановиться и отдохнуть. Он что, дикарь, чтобы прятаться в лесу и, возможно, быть убитым здесь, в чащобе, где и дышать-то нечем? Нет, он выйдет на свет и дождется врагов там, где сможет видеть небо и ощущать ветер. И, если придется, погибнет, как настоящий малайский вождь. Мрачная и отчаянная ярость, столь характерная для его расы, овладела им, и он бросил взбешенный взгляд через всю поляну к проходу в кустах, ведущему на речной берег. Если за ним придут, то придут оттуда. Воображение тут же нарисовало ему врагов: бородатые лица, белые кители офицеров, начищенные до блеска стволы винтовок. Чего стоит храбрость даже самого грозного воина перед огнестрельным оружием в руке раба? Можно выйти им навстречу, с улыбкой подняв руки, будто он сдается, наговорить дружелюбных слов, подходя все ближе и ближе… так близко, чтобы они могли дотронуться до него руками. Тут-то они их и протянут, чтобы схватить его. И тогда он с криком прыгнет в самую их гущу с крисом в руке и будет бить, бить, бить, пока сам не погибнет, слушая стоны врагов и глядя, как брызжет перед его глазами их горячая кровь.
Воодушевленный этими мыслями, Дэйн нащупал в складках саронга кинжал, глубоко вздохнув, бросился вперед, ударил им в воздух и упал лицом вниз. Некоторое время он лежал, ошарашенный собственной выходкой, вызванной перевозбуждением, и думал о том, что, если ему и суждена славная гибель, то лучше сейчас, пока не пришла Нина. Если он снова увидит
Тени деревьев с западной стороны леса протянулись по поляне, накрывая прохладной мантией обгоревшие плечи Дэйна, и тут же поспешили дальше, чтобы смешаться с тенями с востока. Солнце садилось не торопясь, помедлило в ажурном переплетении высокого кустарника, точно не желая бросать в одиночестве человека, простертого на изумрудном рисовом поле. Освеженный вечерней прохладой, Дэйн сел и огляделся. Солнце мигом нырнуло за горизонт, словно застеснявшись, что его заподозрили в сочувствии, и прогалина, напоминавшая днем одно большое светлое пятно, тотчас же превратилась в пятно темное, на котором, подобно зрачку, мерцал огонь.
Дэйн медленно подошел к реке и, стащив с себя изодранный саронг – единственное свое одеяние, – осторожно вошел в воду. Весь день он ничего не ел и даже боялся выйти на берег при свете, чтобы попить, и теперь, неторопливо плавая, жадно сделал несколько глотков воды, плескавшейся возле губ. Ему сразу стало лучше, и к костру Дэйн возвращался с большей верой в себя и других. Ведь если бы Лакамба предал его, все уже было бы кончено. Разведя пламя посильнее, Дэйн обсушился у огня и снова улегся возле углей. Спать он не мог, но его охватила невероятная усталость. Беспокойство прошло, он был готов лежать сколько угодно, разглядывая засиявшие над лесом звезды. А те светили все сильнее, словно их раздувал легкий ветерок, который поднялся под безоблачным небом. Дэйн снова и снова сонно убеждал себя, что Нина обязательно придет, до тех пор пока в сердце не поселилась уверенность, наполнив его миром и покоем. Да, к исходу ночи они будут вместе, на просторах бескрайнего синего моря, которое похоже на саму жизнь в отличие от леса, напоминающего смерть. С тихой улыбкой он бормотал ее имя – оно, казалось, разбивало чары лесной тишины, и издалека, от реки, словно в ответ громко квакнула лягушка. Из топи вдоль берега ей тут же отозвался целый хор заунывных голосов. Дэйн от души рассмеялся – без сомнений, он слушал лягушачью песню любви, и этот неожиданный всплеск шумной жизни неподалеку его порадовал.
Когда луна выглянула из-за верхушек деревьев, им вновь овладело беспокойство. Почему Нины нет так долго? Конечно, добраться сюда одной, в маленькой лодочке не так-то просто. С какой же силой и ловкостью управляют тяжелым веслом ее маленькие руки! Поверить трудно, что это те самые нежные пальцы, которые умеют коснуться его щеки легче, чем крыло бабочки. Поразительно! Пока Дэйн растроганно обдумывал эту потрясающую загадку, луна успела подняться над кронами деревьев еще на ладонь. Придет? Не придет? Он заставлял себя лежать неподвижно, подавляя желание снова вскочить и ринуться в забег вокруг прогалины, ворочался с боку на бок, наконец улегся на спину, но даже со звезд на него словно бы взглянуло лицо Нины.
Пение лягушек внезапно смолкло. С настороженностью гонимого беглеца Дэйн сел, тревожно прислушиваясь, и услыхал несколько шлепков по воде – лягушки торопливо прыгали в реку. Он понял: что-то их спугнуло – и вскочил на ноги, весь внимание. Еле слышный скрип, потом глухой звук, будто две деревяшки стукнулись друг о друга. Кто-то готов причалить к берегу! Дэйн зачерпнул пригоршню лесной трухи и, занеся руку над углями костра, застыл, не отрывая глаз от тропы. Среди кустов что-то мелькнуло, светлый силуэт показался из темноты и как будто поплыл к нему в бледном сиянии луны. Сердце его екнуло и остановилось, но только для того, чтобы тут же бешено заколотиться вновь. Труха просыпалась на тлеющие угли. Дэйн хотел окликнуть Нину, рвануться к ней, но лишь застыл, безмолвный и неподвижный, как бронзовая статуя, под лунным светом, лившимся на его открытые плечи. Пока он стоял, пытаясь совладать со своим дыханием, Нина приблизилась к нему быстрыми уверенными шагами и с решимостью человека, готового прыгнуть с невероятной высоты, обвила руками его шею. Легкий огонек голубоватой змейкой побежал по сухим сучьям, и тихий треск возрожденного костра стал единственным звуком, под который они всматривались друг в друга в миг безмолвной встречи. Потом дрова занялись, из них вырвался высокий, вровень с головами людей, жаркий язык пламени, при свете которого они наконец-то смогли взглянуть друг другу в глаза.