Изгнанник

Соловьев Всеволод Сергеевич

XXII. БЕЗ ВЫХОДА

В эти четыре дня, с приезда в Петербург, между Сергеем и Николаем буквально не было произнесено ни слова, они даже ни разу и не находились вместе. Впрочем, и никто не видал Сергея. Он уезжал утром и возвращался среди ночи. Он побывал у всех своих старых приятелей, очутился в прежнем офицерском кружке и убивал время за картами, в попойках, в посещениях тех неведомых полиции мест, куда можно входить только с очень туго набитым карманом и «с особенной рекомендацией». Сергею такая рекомендация оказывалась излишней — он издавна

был везде своим человеком.

Теперь его уже не томила скука — томило другое, он понял, что значит тоска.

Порыв бешенства, вызванный в нем признанием Наташи, прошел бесследно, но не проходила вспыхнувшая к ней страсть. Он любил теперь ее как никогда еще никого в жизни, и она была его жена, она принадлежала ему по всем человеческим правам, а он знал, знал наверно, что любит ее безнадежно, что потерял ее навсегда. Он много думал об этом и еще больше чувствовал, и вдруг он понял, ясно и окончательно, что ничего теперь исправить не может.

И когда он это понял, то, несмотря на всю свою страсть и тоску, перестал винить и Наташу и брата. Он «отошел», оставил Наташу на свободе, без упреков, без объяснений и сцен, а сам жил день за днем, стараясь только забыться.

Теперь он как-то случайно заехал среди дня домой и еще более случайно зашел в библиотеку. Он слышал не только последние слова Наташи, но и весь разговор ее с Николаем.

Он видел, как брат вздрогнул, как он опустил глаза, заметив его присутствие, видел, какой ужас изобразился на лице Наташи, как она, шатаясь, вышла из библиотеки…

Николай остался. Вот он, наконец, глядит на него… Но что это? Он едва узнал брата — такое у него измученное, изменившееся лицо, такие страшные глаза…

— Ты слышал… Я уезжаю… — проговорил Николай.

Он ничего не ответил.

— Но нет, ведь это невозможно так, — вдруг отчаянным стоном вырвалось из груди Николая. — Брат!.. Если я виновен в том, что не заметил, как подкралось это безумие, что не задушил его в себе… Моя казнь началась и ей конца не будет… Но так расстаться с тобой я не могу… Не могу!.. Если б ты мог понять, какое во всем этом ужасное, непостижимое противоречие!..

— Я знаю это! — тихо и грустно сказал Сергей. — Я не виню тебя теперь… Ты едешь… Конечно, уезжай, если хочешь… Только ведь это все равно — ты ничему не поможешь своим отъездом…

И эти два человека, хоть и ничуть не похожие один на другого, но всю жизнь прожившие рядом, с детства привыкшие любить друг друга, замолчали и разошлись как чужие…

Между тем Наташа едва нашла в себе силы дойти до спальни и бросилась на кровать совсем разбитая, с горящей головою, вся в лихорадке. Она закрыла глаза, и через несколько мгновений ей показалось даже, что она засыпает.

Но это был не сон и даже не забытье, хотя все окружавшее исчезло и забылось.

Перед нею был только Николай.

«Дорогой мой, — шептала она, — что же делать? Я не виновата… Ты терзаешься… Ты страдаешь… — и я не могу тебя успокоить… Ах, если бы могла я… я бы сделала все… Все, чтобы только у тебя не было грустных, мрачных глаз… Этой печальной усмешки, которая каждый раз разрывает мне сердце… Милый, если бы я только могла, я бы стала

ласкать и целовать тебя до тех пор, пока бы ты не улыбнулся мне весело и счастливо… Пока бы твои глаза не блеснули тем светом, который я видела в них когда-то, а теперь давно так не вижу… Милый мой, я бы отдала тебе всю душу, всю жизнь… Каждая мысль была бы о тебе, и ты бы узнал, что я совсем не такая, какой кажусь… Ты бы узнал, что я умею любить до самозабвения…»

«О, я не стала бы тебя мучить ни любовью своей, ни ревностью… Не стала бы тебя преследовать, не давать тебе покоя… Я бы говорила тебе, что надо жить не только для себя, но и для других, и уж, конечно, не стала бы мешать твоей жизни… Но я не упустила бы ни одной минуты, когда могла бы тебе быть нужной… И ты нашел бы меня всегда возле тебя… И я бы выучилась понимать каждую твою мысль…»

«Уж давно я слыхала, что у тебя тяжелый, дурной характер… Но я никогда этому не верила… С первого дня не верила и теперь знаю, что тебя никто не понял… И теперь могу только удивляться твоему терпению с ними… Я бы никогда не рассердила тебя… Да… Да… Я сумела бы сберечь тебя…»

«И ничего я не могу… и нельзя!.. И я не должна… не смею даже о тебе думать… Да нет же, нет, кто запретит мне это? Кто имеет такое право? Я люблю тебя… Люблю!..»

Она открыла глаза, слезы так и лились одна за другою, тихие, мучительные слезы… Ее охватила такая безнадежность, жизнь показалась ей такой невыносимой… Страстное чувство, охватившее ее всю, возмутилось, и она говорила себе:

«Да к чему же это все? Что все это значит? Почему только они правы? Почему мы должны погибать?.. Есть другая жизнь — и она возможна… Уйдем… уйдем, бросим их… Посмеемся над ними… Разве они чего-нибудь другого стоят… Уйдем на край света, уйдем!..»

Она как бы пришла в себя и ужаснулась своим мыслям… В ней было теперь два существа, будто две души, два сердца, два рассудка — и эти два существа отчаянно боролись друг с другом. И она чувствовала каждый удар этой борьбы, и каждый удар потрясал ее и доводил до изнеможения…

Вот она ясно слышит строгий и неумолимый внутренний голос. Он повторяет ей давно знакомые слова: нравственность, долг, таинство, нарушение клятвы… Слова эти звучат ей приговором, и она немеет и замирает перед ними…

Но поднимается другой голос и шепчет:

«Все это здесь, все это для жалкого земного существования… А что оно такое это существование, когда за ним — бесконечность жизни? Кратковременная неволя, быстро мелькающие, как тень, как призрак, месяцы и годы… Терпеливо неси свои оковы и жди… Они спадут — и ты поймешь тогда все, что кажется теперь непонятным и несправедливым, жестоким и горьким. Поймешь, откуда взялось то, что ты называешь горем и мукой, и зачем оно было неизбежно… И ты благословишь свое горе и свою муку за то, что они омыли и расправили твои загрязненные крылья… Ты оставишь здесь все, без сожалений и тревоги, и унесешь с собой только лучшие мгновения, только чистые грезы, унесешь с собой и любовь свою, но очищенную от земной грязи — и сам ты ее не узнаешь- так будет она светла и радостна, и уж не помрачит ее никакое грубое прикосновение».