Изломанный аршин

Лурье Самуил Аронович

Специальная комиссия составила на каждого фоторобот.

Св. мч. Аттик: воин средних лет, греческого типа, со средней величины бородой;

Св. мч. Агапий: воин средних лет, греческого типа, с небольшой бородой;

Св. мч. Евдоксий: воин средних лет, греческого типа, с

малой бородой;

Св. мч. Катерий: воин средних лет, греческого типа, с большой бородой, с проседью;

Св. мч. Истукарий: воин средних лет, греческого типа, со средней величины бородой;

Св. мч. Пактовий: воин греческого типа, молод, с очень малой бородой;

Св. мч. Никтополион: воин греческого типа, молод, без бороды.

Даже и при таком высокопрофессиональном подходе накладок не избежать: Истукарий, как видите, отличается от Аттика только местом в строю. Никтополиона, кажется, ни с кем не спутаешь, — но представьте, какой случай: вскоре выяснилось, что при императоре Лицинии, в 320-м, т. е. чуть ли не в последний год научного политеизма, в той же Севастии по такой же самой статье был казнён ещё один Никтополион! И отдельного лица для него уже не нашлось.

На что же тут надеяться какому-то Полевому. И что могу какой-то я.

Ну — десоветизировать фамилию. Отобрать её назад у героя соцтруда и сталинского дважды, хотя и второй степени, лауреата. Не вдаваясь в худ. особенности трёхчастной эпопеи («Мемуары вшивого человека» — «Повесть о настоящем человеке» — и, наконец, «Мы — советские люди»).

Взяли, понимаешь, моду — стащил с мертвеца фамилию, как шинель, — и вперёд, не трепеща: в секретари правления, в члены бюро, в депутаты Верховного Совета. На ходу переменяя отчество, если жмёт. И утешаясь параллелью. Был Стукалов — стал Погодин. (Человек с ружьём! А прототип Собакевича никогда не существовал, и вали отсюдова.) Был Кампов — слишком похоже на Кампф, не говоря уже, чем занимался папа-юрист до семнадцатого года; но по-латыни, знаете ли, campo — это поле, и вот превосходный серовато-зелёный почти не псевдоним готов³⁰.

Попробовать как-то вывести этот въевшийся т. н. защитный цвет. Полевой цветочек, — напоминает Даль, — дикий, не лесной, не болотный, не садовый. Полевой гусь — опять же дикий. И чаще всего прилагательное полевой, особенно в сибирских говорах, значит: дикий или вольный, недомашний, недворовый. Т. е. заключает в себе идею простора и свободы. Бывает и существительным — как водяной, как домовой, — «суеверный призрак из числа нежити»: следит, надо понимать за тем, чтобы линия горизонта не приближалась; иногда подстраивает каверзы: водит и кружит по сторонам.

Такое прозвище — с маревом внутри — просто так не присвоят, заслужить надо. По-видимому, самый первый Полевой сумел противопоставить себя складывающемуся коллективу земледельческой общины — наверное, в Смутное время, в лихие 90-е шестнадцатого века, воспользовавшись прозрачностью границ, подался в челноки, — благодаря чему невод крепостной зависимости его не зацепил.

Что, конечно, сказалось на габитусе потомков. Если бы, скажем, Николай

Алексеевич жил в английском романе (Булвер-Литтона или Диккенса), — как бы ни был он скромно одет, любая трактирщица моментально опознала бы в нём джентльмена, т. е. человека, никогда не занимавшегося физическим трудом и происходящего от таких же родителей. (Маменька, кстати, была, говорят, дворянка, урождённая Верховцева.) Узкий, лёгкий корпус, быстрые жесты. Пловец сильный — и гребец (детство на Ангаре), — но, несомненно, ничего обременительней весла в руках не держал.

В России больше обращали на себя внимание постановка головы и взгляд — для простолюдина, каковым ему здесь полагалось считаться, не типичные: как у человека, который в жизни ни разу не получил даже подзатыльника; который совершенно не готов к тому, что его вот прямо сейчас, просто так, за здорово живёшь, обматерят. А, наоборот, ожидает от вас каких-то интересных и весёлых сообщений.

Ну и насчёт гардероба. Ещё при Александре I люди купеческого сословия стали одеваться, как все т. н. порядочные. Но Величайший Костюмер Всех Времён, конечно, не мог это так оставить. Делегация предпринимателей явилась поздравить с воцарением, — он как напустился: не совестно ли вам забывать обычаи отцов, — и пошёл, и пошёл, прямо по монологу Чацкого. Один из делегатов до того растерялся, что осмелился оправдываться: да ведь и отец мой так ходил, — ах вот оно что? — тут уже досталось и покойнику. В мировую буржуазию полезли? Я вам покажу глобализацию.

Законом новую норму не закрепили, чтобы не переутомлять органы: на улице как разберёшь, по праву ли человек носит редингот? или, предположим, плащ, а под ним — фрак? документы, что ли, спрашивать у прохожих? а у проезжих? Это же какая должна быть численность личного состава.

Но уж на официальных мероприятиях будьте любезны соблюдать дресс-код: купец да выглядит, как исполнитель роли купца на сцене Александринки (эскизы утверждены знаете кем), — штаны заправлены в сапоги; рубаха же (цветная, в полоску), напротив того, — навыпуск и подпоясана кушаком, акцентирующим выпяченный желудок; поверх рубахи — длинный негнущийся сюртук; в руке — шляпа (уступка Западу — но не без насмешки) на два размера меньше головы; в шляпе — фуляровый платок, огромный; сморкаться — громко, сапогами — скрипеть; вставая — кряхтеть; садясь — отдуваться. Чуть не забыл: стрижка — непременно под горшок. Да! и самое, самое главное: немедленно приклеить бороду! (Длина, фасон и цвет — соответственно возрасту и положению в сюжете.)

Советский театр с удовольствием подхватил и бережно сохранил славную традицию. Усилив дворянскую спесь пролетарской злобой. Спорим, что и перед вашим умственным, как говорится, взором возникает при слове «купец» ярко раскрашенное корявое чучело. (Из школьного культпохода на пьесу Островского «Гроза». Из телефильма на канале «Культура».)

И такие слова, как «журналист» или, того пуще, «романтик», — рядом с «купцом» не стояли: уж очень было смешно. Всё равно как вообразить еврея, занятого сочинением русской любовной лирики.

Поэтому публика интересовалась наружностью Н. А. Полевого чрезвычайно. Каждый день кто-нибудь приезжал познакомиться.

«Меня здесь, — писал он жене из Петербурга, как раз накануне катастрофы “Телеграфа”, — удивительно ласкают и принимают, так что я не успеваю уже отдавать визитов и принуждён отказываться от приглашений на вечера и обеды. Молодые литераторы здешние так были обрадованы мною, что уговаривают меня списать портрет, для чего сложили подпискою деньги, чтобы после того гравировать его. Но я отказался от этого; также отказался и от обеда, который хотели дать мне многие здешние купцы, собравшись вместе».