Измена, или Ты у меня одна
Шрифт:
— В том-го и дело, что, наверное, по сути — ничего и нет. И нечего зря будоражить друг друга, — ответила Люба.
— Опять тебя понесло в сторону, подруженька дорогая, — Николай готов был идти на любые уступки, жертвовать самолюбием, просить, только бы добиться своего. Ему это давалось нелегко, но ради той цели, что он поставил перед собой, хороши были все средства. Выбирать не приходилось. — Любонька, дорогая, я прошу тебя успокоиться. Не спеши, ради бога, с ответами и решениями.
— И что?
— Что — "что"? — в голосе
— Что тогда?
— Да все! Люба, все то, что нам нужно!
— Тебе, а не нам. Почему ты говоришь за меня, почему решаешь, не спросив моего мнения? Я что, пустое место?
— Ладно, я потом перезвоню или, может, сам приеду, попробую.
— Не утруждайся.
— Ax так?! — Николай потерял терпение.
— Так, так, Коленька. Рано или поздно — нам нужно было объясниться. И в том, что это случилось слишком поздно, — твоя вина.
— Ясненько!
— Ну тогда прощай?!
— Нет погоди. Это твое последнее слово?
— Последнее, Коля.
— Жалеть не будешь?
Это было уже выше Любиных сил. Она бросила трубку.
Ведь бывает же у кого-то все ясно и понятно? Почему же с ней такая вечная, глупая неразбериха? Голова гудела, хотелось схватить телефон обеими руками и разбить его о стену.
— Ну ладно, не буду ни о чем спрашивать. Скажи только — тебе сейчас лучше? Тебе хорошо?
— Хорошо, Сереженька, мне уже намного лучше. Ты себе даже не представляешь, как мне хорошо!
Люба закрыла глаза, и на ее лице проступила какая-то детская беззащитная безмятежность.
В горле у Сергея что-то содрогнулось, задрожало.
— Ты мне скажи. Люба, может быть, принести чего-нибудь? Я двое суток в Москве буду. Больше никак нельзя. Но ты только скажи…
— Не нужно, ничего не нужно. Знаешь, Сережа, — Люба чуть приподняла голову, широко раскрыла глаза, — я только здесь поняла, как мало нужно человеку.
Через две минуты Николай позвонил опять.
— Люба, выслушай до конца. Я разобьюсь, но выхлопочу себе отпуск. Я приду обязательно: в субботу или в воскресенье.
Люба молчала. Она не знала, как избавиться от этих преследований. "Ведь все так прекрасно сложилось с утра, все… до этих звонков. А теперь? Где та легкость? Где уверенность в себе? Где они?
— Тебе не удастся отвертеться от меня. Запомни хорошенько: где я, там и ты, — мы одной веревочкой связаны. Ты не ребенок, в конце концов, я тоже устал от твоих капризов.
— Для тебя это капризы? — спросила Люба. Как ему было объяснить, что это не так, что все намного сложнее. Да и нужно ли было объяснять? Не пустое ли это дело?
— Если по большому счету — то да! Как же иначе назвать? То ты одно говоришь, то другое. То готова на все "я твоя, я с тобой!", то разговариваешь со мной как с чужим. Тебе мало того, что забыл твои шашни с Сергеем?! Тебе мало, что я простил вас обоих? Да! Слышишь — это я простил вас?! Почему же я в чем-то виноват? Ну посуди сама! Что за морока! Ты слушаешь меня?
— Ты так
— Пусть слышат. Главное, чтобы слышала ты, — я тебя никому и никогда не отдам! Ясно?! Заруби это на носу! Мне надоело нянчиться и с тобой, и с твоим Сереженькой. Ты вообще-то представляешь- каково мне каждый день видеть его, говорить с ним, пускай по службе, но все равно! Или это не имеет для тебя никакого значения? Только ты сама, только твои переживания? Ах, ах, как мне тяжко?… Ах, какие все плохие?! Слушай, слушай! Но помни, что всю эту блажь…
Николай не успел договорить. Люба опять бросила трубку. Слезы текли по ее лицу. За что? За что ей все это? И зачем она подняла трубку тогда, в первый раз? За Валю волновалась. Ах какая забота! Люба рванула шнур. Он не поддавался. Рванула еще раз — вилка выскочила из розетки и больно ударила ее по ноге.
Нет, наплевать и забыть! Только так и никак иначе.
Надо брать себя в руки. Но спокойствие не приходило.
Люба присела перед большим зеркалом — из него глядела на нее изможденная женщина с испитым лицом. А где же та молодая, здоровая, красивая, что была утром? Люба искала в своем лице ее следы и не находила.
Нет, так не годится! Все трын-трава, все вокруг не стоит и капельки слез из ее чудных глаз. Долой все сомнения! Лицо в зеркале окаменело. Но не помолодело. Люба машинальным движением руки приподняла крышечку ближайшей баночки — замазать все, замазать, если не удается внутри, то хотя бы сверху. Так чтобы никто, никогда не мог даже в мыслях предположить, что у нее не все как у других, что жизнь не улыбается ей так же широко, как другим, что солнце светит не для нее, а для… И в институт. Во что бы то ни стало восстановиться, учеба поможет забыть все.
За спиной скрипнула дверь. Сергей обернулся. Появившаяся в проеме голова старшей медсестры свирепо вращала глазами.
— Вы еще долго рассиживать собираетесь?! — спросила сестра брюзжащим голосом.
— Недолго, — коротко ответил Сергей и отвернулся.
— Ну-ну! — дверь с силой захлопнулась.
"Стоило рваться в увольнение, чтобы, кроме упреков, недомолвок и тычков, ничего не получить?! За что?" — недоумевал Сергей. Все словно ополчились против него. "Хорошо еще, что Люба здорова, жива. А что Люба? Холодна как лед". Он осторожно взял ее за руку. Рука была теплой, почти горячей.
Улица плыла навстречу. Ног под собой Люба не чувствовала, будто их не было, а асфальт сам по себе катился вперед и нес ее. Временами она натыкалась на прохожих и, забывая извиняться, шла дальше. Вслед ей смотрели укоризненно, ругая, как повелось, "всю эту невоспитанную современную молодежь". Люба не слышала ругани за своей спиной. Старалась забыть об утреннем звонке, собраться перед решающим разговором. Давалось это с трудом. Не так просто было переключиться — мысли неподвластны нам именно тогда, когда хочется отвязаться от них.