Измена, или Ты у меня одна

Петухов Юрий Дмитриевич

Мишке ответить на такое было нечего, и он присосался к кружке, понимающе хлопая глазами.

Они просидели минут сорок. Болтали о том о сем.

Мишка жаловался на службу, Надюша, а именно так звали девушку, на свою нелегкую "бабскую долю". Но за жалобами сквозило нечто иное — видно, и впрямь бывают взаимные симпатии с первого если не взгляда, то разговора. Кончилось тем, что Надюша пригласила его к себе. Мишка прихватил в буфете бутылочку кагора — больше там ничего и не было, — и они ушли.

Жила Надюша в старом одноэтажном домике.

Комнатушки были плохонькие. Но Мишке на все — это убранство было наплевать. Он и не смотрел ни на что, кроме нее самой, все больше и больше распаляясь. Полы скрипели под ногами. По углам висела пыльная паутинка.

Надюша усадила его возле стола.

— Обожди тут. Я только переоденусь! — и скрылась за дверью.

Мишка откупорил бутылку, расковыряв пробку вилкой, лежавшей на столе. Налил себе в чашку. Выглушил в два глотка. Потом встал. И открыл дверь.

Надюша стояла возле старинного, порядком запыленного зеркала и расчесывала длинные темно-русые волосы. Ничего на ней, кроме совсем узеньких, в ниточку, беленьких трусиков, не было. Она обернулась к Мишке — два тяжелых шара грудей колыхнулись, плечи приподнялись вверх — беззащитно и как-то по-детски. Она чуть-чуть привстала на цыпочках, отчего длинные, но по-женски округлые ноги стали еще длинней, еще привлекательней.

Она не сделала ни малейшей попытки прикрыться или накинуть на себя легонький халатик, висевший тут же на спинке стула. Наоборот, улыбнулась — открыто и как-то загадочно, протянула руки к нему.

— Ну наконец-то сообразил! А я думала, ты там уснул.

Она сама подошла к нему, сама расстегнула оставшиеся нерастегнутыми пуговицы гимнастерки, стянула ее с Мишки. И только теперь Мишка очнулся — его ладони легли на ее крутые упругие бедра, сдавили их. А она забросила ему руки за плечи, вжалась в него со всей своей силой и нежностью, подставляя полные, чуть подрагивающие губы для поцелуя…

Старая, еще бабками набитая перина была жаркой и невероятно мягкой, в ней можно было провалиться и заблудиться. Мишка вымотался до полнейшего бессилия, изнемог, как не изнемогал он ни в одном, даже самом утомительном, марш-броске. А она оставалась все такой же свежей и манящей, но каждый раз по-новому, раскрываясь все глубже и глубже, совершенно околдовывая его, лишая собственной воли, мыслей.

И только часа через два, вспомнив о вечерней поверке, он позорно бежал, почти не попрощавшись, наскоро натянув обмундирование.

— Приходи скорее, миленький, я ждать буду! — донеслось ему вслед. — Может, ты…

Последних слов Мишка не расслышал. Он бежал в часть и думал только о том, как бы не опоздать, как бы не опоздать!

Ощущение сладостного, тянущего пришло позже, когда все обошлось и он бодро выкрикнул свое «я» в строю. Ночью не спалось. Да и понятно — мог ли он рассчитывать на такое. Даже не верилось" все казалось какой-то сказкой.

Прошла неделя, прежде чем ему удалось вырваться вновь. И в этот день он жил предчувствием праздника.

Он стремился к нему.

Шел, как летал,

ноги земли под собою не чуяли. Мимо забегаловки придорожной пробежал, даже не взглянув на нее. А сердце билось: "Вот сейчас, вот…" О страхе и не думал — кто мог подвернуться: офицер какой проходящий, так это не беда — отказыряется — и мимо. Жалел только, что один идет. Да что ж к тому — Надеждины подружки пускай сами себе утешение ищут. Ему-то что?!

Так с лету и наскочил на троих парней, сидевших на бревнышке метрах в ста от Надюшкиного дома.

— Кудай-то так торопишься, служивый? — протянул один из них, самый хлипкий и моложавый на вид. — Сядь отдышись, покалякай с нами!

Он угодливо, в полупоклоне протянул Мишке пачку «Явы», ловко выщелкнув оттуда одну сигаретину — ровно наполовину.

Мишка оторопел:

— Спасибо, ребят, — начал он неуверенно, но сбавив всетаки темп, — спешу! Как-нибудь в другой раз.

— Да не гнушайся ты нами, деревней, — пробасил косматый, заросший волосами до плеч, а усами до подбородка верзила. Даже сидя он казался выше первого паренька, а уж постарше был и подавно, лет на пять, не меньше. Присядь, потолкуем!

До Мишки стало доходить — что есть что. Вспыхнуло в мозгу воспоминание — компания, в скверу на лавочке, холодный ветер. Другого быть не могло. Стало зябко. Он остановился, сунул руки в карманы — то ли показывая, что ему все до лампочки, то ли давая понять, что там что-то есть.

— Ну, вот и молодец, — наконец раскрыл рот третий, сухощавый, с пожелтевшим лицом, неопределенного возраста, — а то спешу, говорит!

Мишка ждал, что будет дальше, отворотившись от протянутой пачки сигарет, несмотря на то, что курить ему в эту минуту захотелось смертельно.

— Присаживайся, присаживайся, — вновь проговорил желтолицый, — о службе расскажи, как оно там — на солдатских харчах. И я заодно про казенную житуху вспомню.

— Ага, — прибавил косматый, хихикнув, — нам есть чего вспомнить. И чему молодых поучить, — он выразительно поглядел на щуплого. Тот закивал, растягивая лягушачий рот в улыбке.

— Говорю вам, спешу, ребята, — Мишка начал трусить, в голосе его зазвучали жалобные нотки, — пропустите. Ждут меня.

— Во-во! И о том, кто кого ждет, покалякаем. — Косматый опять захихикал и, подойдя ближе, ухватил Слепнева железной ручищей за плечо, подвел к бревну, посадил силой. — Всех нас ждет кто-то. Одного тюрьма, другого сума, а третьего могила!

Только теперь Мишка уловил винный дух, исходивший от ребят. И решил, что ерепениться не стоит, все равно не отстанут.

— Какой ты у нас умненький-послушненький, — улыбаясь одними губами, проговорил желтолицый, — а я-то сдуру о тебе поначалу совсем было плохо подумал — невоспитанный, мол, паренек какой-то, старших не уважает.

— Не, он уважает, — вставил щуплый, — как же ему таких законных ребят не уважать, правду говорю?

Мишке все это уже начинало порядком поднадоедать.

— Ну, говорите, чего надо? Не тяните резину!