Изнанка Реальности
Шрифт:
(Текст на экране мерцает в полумраке камеры. Строки складываются в слова, слова — в предложения. И вот уже начинается новая история. История о… чём? Об искуплении? О мести? О любви? Или о чём-то ещё более страшном и безумном?)
(Звучит тихий, почти безумный шепот):
Ну что, старик… Посмотрим, что из этого выйдет.
(Тихий стук клавиш продолжается. История пишется…)
Чей голос мы слышим? Убийцы или мёртвого писателя?
(Кровь. Запах железа ударяет в нос, перебивая смрад тюремной камеры. Боль. Невыносимая, пульсирующая, пронзающая каждую клетку мозга.
Боже… Ну зачем я просыпаюсь снова? – Хриплый шепот срывается с окровавленных губ, – Я снова живу… Все плохо… Жизнь меня трахает… а я забыл стоп-слово…
(Он снова бьётся головой о стену, но удары уже не приносят облегчения. Лишь новую порцию боли и отчаяния. Он — сломленный зверь, загнанный в клетку, неспособный ни сопротивляться, ни сдаться. Только бессмысленно биться о прутья, пока не иссякнут силы.)
ДА КАКИЕ, БЛЯДЬ, ИДЕИ, СУКА, ДЛЯ КНИГИ?! — Крик эхом отдаётся от каменных стен, — ДЛЯ ЧЕГО? — Голова снова встречается с бетоном, — КОМУ ЭТО, НАХРЕН, НУЖНО?!
(В голове — хаос. Обрывки мыслей, осколки воспоминаний, калейдоскоп лиц. Лиам, Ариана, Кассиан… И этот старый хрыч, проклятый автор, оставивший его с этой… этой… недописанной хренью. Будто этого было мало! Будто собственной жизни недостаточно, чтобы сойти с ума!)
Ну и что мне теперь делать, гений? – Пьяный шёпот обращён к потолку камеры, – Писать, блять, шедевр? Радовать этих… этих… чёртовых мазохистов, которые зачем-то это читают? Да пошли они все на хуй!
(Но что-то внутри не даёт ему покоя. Назойливый зуд, нестерпимое желание… творить? Нет, не творить. Просто… закончить. Избавиться от этого наваждения. Поставить точку и наконец обрести покой.)
Стоп-слово… Какое стоп-слово? – шепчет он, ощупывая окровавленной рукой стену, словно пытаясь найти ответ на шершавой поверхности. – Забыл… всё забыл…
(Сознание ускользает, тонет в мутной трясине боли и безумия. Кажется, будто он проваливается в бездну, где нет ни времени, ни пространства. Только липкий страх и отчаянное желание… чтобы всё это закончилось.)
...Лиам... Ариана... дерьмо... старик... заебал... Убить... всех... Зачем...?
(Вдруг — вспышка. Яркий луч света пронзает мрак его сознания. И в этом свете он видит… её. Слабую, испуганную, добрую… Эйлин.)
Эйлин… — шепчет он, словно пробуждаясь от кошмара. — Эйлин… Что она…
(Воспоминания обрушиваются на него, как лавина. Он видит её глаза, полные печали и сострадания. Слышит её тихий голос, пытающийся вразумить его. Чувствует её прикосновение, робкое и нежное. Эйлин…)
И тут она понимает… Понимает… что не надо ее трогать, и ее потрошат… а она всегда, всегда, все для них делала! Надо… с ее памятью… надо… пойти! Она знает, что делать! Эйлин!!!! Она знала!!!
(Эйлин… Именно она — ключ. Именно она — его шанс на спасение. Или, по крайней мере, шанс хоть что-то изменить. Написать то, чего старик не написал бы… Может, он тогда и не убил бы? Может,
(Но что делать с Эйлин? Что она может подсказать? Каким путём пойти? Продолжать этот безумный фарс или… попытаться написать что-то настоящее? Он не знает. Но он знает одно: теперь у него есть цель. И эта цель сильнее страха. Сильнее боли. Сильнее даже безумия.)
Встаю… Все… иду в жопу… буду писать…
(С трудом поднимается с пола, шатаясь, как пьяный. Окровавленными руками берёт в руки ноутбук. И начинает писать. Медленно, неуверенно, но с нарастающей решимостью. Что получится в итоге — никто не знает. Но одно можно сказать наверняка: это будет уже не та история, которую задумал старый хрыч. Это будет что-то другое. Что-то новое. Что-то… его.)
(В голове возникает один вопрос: куда он пойдёт… и что он сделает с её характером? И с её голосом?)
(Экран ноутбука вспыхивает тусклым светом, разрезая сумрак камеры. Пальцы, израненные и дрожащие, неумело скользят по клавишам, высекая из тьмы первые слова новой истории. Истории, рождённой в аду.)
Изнанка Реальности. Глава 1. Пленница.
Эйлин проснулась от холода. Не от того, что проникал сквозь тонкие стены её комнаты, а от ледяной пустоты, поселившейся в её душе. Комнатой это, конечно, сложно было назвать. Скорее, конура. Четыре стены из грязного кирпича, крошечное окошко под потолком, пропускающее скудный луч света, и соломенный тюфяк на полу — вот и всё её пристанище.
Но Эйлин не жаловалась. Она привыкла. Привыкла к холоду, голоду, одиночеству. Привыкла к тому, что её жизнь — это не жизнь, а жалкое существование.
С самого детства она помнила только одно: страх. Страх перед отцом, пьяницей и садистом, который бил её за малейшую провинность. Страх перед улицей, где каждый прохожий норовил её обидеть или обокрасть. Страх перед будущим, в котором не было ни надежды, ни просвета.
(Он замирает. Тяжело дышит. Слова даются ему с трудом. Он пишет не просто историю, а часть своей души. Часть своей боли. Часть своей… правды.)
Её единственным спасением были книги. Старые, потрёпанные, найденные на помойке или украденные из лавки старьевщика. Они открывали ей двери в другие миры, где были любовь, дружба, справедливость. Где были герои, готовые сражаться за добро и правду.
Но эти миры были лишь иллюзией. Иллюзией, которая разбивалась о жестокую реальность.
(На глаза наворачиваются слезы. Он вспоминает себя — маленького испуганного мальчика, читающего сказки под одеялом и мечтающего о лучшей жизни. И понимает, что Эйлин — это он. Только в женском обличье.)
Сегодня ей нужно было идти на работу. На грязную, тяжёлую работу, за которую платили гроши. Она должна была мыть полы в таверне «Гнилая бочка». В таверне, где собирались отбросы общества. В таверне, где каждый день был борьбой за выживание.
Но сегодня Эйлин чувствовала что-то новое. Что-то, чего она не испытывала уже давно. Надежду. Слабую, едва заметную, но всё же надежду.
Почему? Она не знала. Просто чувствовала. Будто что-то должно произойти. Что-то, что изменит её жизнь.