Изнанка свободы
Шрифт:
— Что «это»?
— Неважно.
— Позволь мне самому решать, что важно. Еще раз: какой способностью культисты наградили Ринглуса?
Тильда вздохнула:
— Он может впитывать и выбрасывать магическую энергию. Но это очень больно.
— Энергию? — глупо переспросил я.
Предчувствие беды, до этого лишь слегка напоминавшее о себе, засвербело с нечеловеческой силой.
Ринглус за спиной еще раз всхлипнул.
И замолчал.
Я обернулся.
Закаменевшая в невиданном усилии спина. Белые пальцы, стискивают
Я успел дойти до него. Даже успел положить руку Ринглусу на плечо и открыть рот, чтобы изречь одну из тех беспомощных банальностей, что принято говорить в подобных случаях.
Но сказать не успел ничего.
Рык раненного зверя слетел с его губ, и все вокруг потонуло в золотистом, испепеляющем сиянии.
Intermedius
Эмма Каррингтон
Полученной силы хватило не только, чтобы открыть замок.
Эмма, тяжело дыша, смотрела, как он вытирает руки остатками смирительной рубашки. Кажется, она совершила ошибку. Ужасную ошибку.
Но уже ничего не исправить.
— Держись, Эмма, — сказал Жиль, целуя ее в губы. — Скоро все закончится. Моя мужественная девочка.
Это ее первый поцелуй. Первый поцелуй с мужчиной. Она часто представляла, как это случится — у алтаря, после принесения клятвы. Или чуть раньше еще до алтаря, ночью — летней и лунной, когда звезды будут тонуть в озерных водах и запах трав дурманить рассудок.
Труп у ног и боль в мышцах — безумец сопротивлялся до последнего, а Эмма должна была его держать, удерживать. Чтобы никуда не делся. Чтобы Жилю было удобно. И оглушать нельзя. Надо, чтобы в сознании.
Запах крови, вкус крови на губах. Мужчина разжал объятия, и на темно-сером дорожном платье Эммы осталось пятно в форме ладони.
От него тоже пахло кровью.
У лестницы их поджидал Бобби с арбалетом наперевес. Ветвистым, искрящим деревом слетели с раскрытых ладоней чернокнижника чужие ужас и боль, ставшие силой и властью. Слетели, чтобы сжечь сначала пущенный болт, а затем и самого стрелка.
Треск. Шипение. Запах озона и паленой плоти.
Это и есть магия. Не игры Эммы с закорючками-черточками — птичьи следы на ровной глади бумаги. Вот она — подлинная магия.
Оплаченное чужой кровью могущество.
На пороге Батлема бывший узник вскрикнул и отшатнулся, прикрыв ладонью глаза.
— Что случилось?
— Больно, — он рассмеялся.
Слезы по щекам сквозь зажмуренные веки. А сверху — солнце. Неяркое зимнее, где-то за облаками.
Серый день в декабре.
Потом было поспешное бегство из города. Долгая тряска в седле — Эмма совсем плохой наездник, к концу второго часа у нее болели ноги, ягодицы, спина.
Смена лошадей на постоялом дворе и снова скачка.
— Останавливаемся, — скомандовал Жиль, глядя на измученную спутницу. — На сегодня хватит. Ночлег.
Безымянная деревенька, придорожный трактир. На ужин жирный
— Я совсем забыл, как много в жизни простых радостей, моя сладкая Эмма, — мягко зажурчал его баритон.
Эмма кивнула. Она почти не притронулась к ужину. Слишком тяжелый день, слишком много потрясений. Не до еды.
— Так и не поблагодарил вас как следует. Это надо исправить.
Последнюю фразу он произнес с какой-то особой многозначительностью. И поднес к губам руку Эммы.
Изнутри окатила теплая, счастливая волна — смыла воспоминание о криках и окровавленном теле. Пусть Батлем хоронит своих мертвецов, а Эмма еще молода, она хочет жить. И она заслужила свою толику счастья!
Оплатила кровью.
Одна комната на двоих. Она так закраснелась, когда Жиль представил ее своей супругой. От смущения щеки горели малиновым. Казалось, и трактирщик, и деревенские пьянчужки в зале знают, что к чему.
Осуждают.
Ну и пусть осуждают. Эмма и Жиль — маги. Что им до смешной человеческой морали?
Эмма не думала, что это произойдет так… сразу. Ожидала, что он будет ухаживать. Может, даже сделает предложение. В Батлеме они никогда не говорили о чувствах. Всегда рядом, всегда исподволь.
Должна ли она, как приличная женщина, отказаться?
А вдруг он тогда больше не предложит? Эмма двадцать шесть лет была приличной, теперь она хочет побыть просто женщиной. Наедине с любимым и любящим мужчиной.
Было немного боязно. Но не настолько, чтобы сказать «нет».
— Простые радости, дааа, — пробормотал Жиль, снова целуя ее.
А потом задул свечи.
Было жарко, приятно и стыдно, когда его пальцы касались тела Эммы. Раздевали, гладили неспешно и умело, и от стыда становилось еще жарче и приятней.
— Лежите смирно, моя нежная мисс Каррингтон, — приказал он, и от его густого баритона по телу прошла сладкая дрожь.
Эмма и лежала. Лежала, закрыв глаза, пусть в темноте в этом и не было надобности. Обнаженная, испуганная, возбужденная до предела. Она стеснялась своего тела — слишком тощего, с торчащими ребрами, стеснялась узловатых коленок, выпирающих ключиц, крохотной груди — что там «грудь», одно название.
Хвала богам за благословенную тьму. При свете со стыда сгорела бы.
Должно быть, ей тоже надо было что-то делать. Помочь ему раздеться? Или так поступают только развратные женщины?
Сложно что-то сделать, когда твои руки удерживают в захвате над головой.
Застежка на его колете царапнула кожу. А потом он отодвинулся. И выпустил ее запястья.
Эмма лежала, вытянувшись по струнке — руки над головой. Если ему так нравится, пусть будет так…
Шорохи. Позвякиванье. Хотелось открыть глаза, но было стыдно. И так упоительно хорошо от этого сладкого стыда…