Изобилие
Шрифт:
– Я нечаянно… в кармане лежала, – ноющим голосом оправдывался подросток.
– Меняй иди, где тебе ее выдали, носи аккуратно. – Дежурная придержала пробегающего мимо мужчину, посмотрела внимательнее в его удостоверение, кивнула, пропуская.
Подросток снова заныл:
– У меня денег нету… завтра поменяю в школе… Можно, а?.. Мама там ждет уже, и так сказала, чтоб к десяти дома…
– Ла-адно, – смягчилась дежурная, – но поменяй обязательно, в другой раз не пущу. Учти, я тебя запомнила!
Подросток тряхнул головой, сунул
– Я вниз съезжу, пройдусь там, проверю что как, – сказал дежурной. – Если что, свистите, Лыков на месте.
– Пройди-ись… Мне десять минут осталось, домучаюсь как-нибудь.
Станция старая, построена наверняка еще при Сталине. И, сколько бы Алексеев ни оказывался здесь, он не мог привыкнуть и не удивляться витражам в причудливой формы колоннах, люстрам, огромным и сложным, блестящим десятками ламп. Все это поражало, изумляло его, даже пугало, и он никак не мог представить, вообразить, как сумели это чудо создать, откуда в людях столько силы, умения, фантазии, чтобы получилось такое. Тем более глубоко под землей.
Он разглядывал стены, потолок, люстры, но особенно пристально цеплял глазами людей, выискивая, кого можно бы остановить, задержать. Задержать он мог и обязан был: пьяного, нарушителя правил поведения в метрополитене, он имел инструкцию проверять документы у людей с внешностью южных национальностей (особенно из Средней Азии и с Кавказа), но в первую очередь беспощадно и жестко он должен пресекать попытки торговли без письменного на нее разрешения.
И, еще спускаясь по эскалатору, Алексеев заметил у мраморной стены двух парней. Один стоял и зыркал направо-налево, а другой, сидя на корточках, следил за топающим по газете медвежонком; когда медвежонок намеревался сойти с газеты, парень приподнимал его, переставлял в начало пути – и медвежонок снова топал по газете, тщетно пытаясь удрать.
Тот первый, стоящий, увидел на эскалаторе Алексеева, хлопнул напарника по плечу, и оба, подхватив медвежонка, газету, быстренько скрылись в глубине станции. Алексеев в очередной раз пожалел, что он в форме; хорошо бы дежурить в штатском, удобнее и продуктивнее.
С воем падающей мины прибывали поезда и, постояв с минуту, выпустив и запустив людей, трогались, тяжело шипя. Уборщицы в оранжевых жилетах гнали широкими швабрами по полу мусор, смешанный с сырыми стружками. На гранитных скамейках сидели кого-то ожидающие или просто отдыхающие люди.
Алексеев шагал, придерживая рукой висящую на поясе дубинку и в то же время поигрывая ею, покалывая взглядом тех, кого встречал на пути. Проверил паспорта у двух лиц с кавказской внешностью, но у них с регистрацией оказался порядок, сделал замечание женщине, стоящей на перроне за ограничительной линией.
И вот он у эскалатора на переходе к другой станции.
В переходе облюбовали себе место
Продавцы, при виде Алексеева стайкой сыпанули по эскалатору вверх, пряча свои товары в пакеты и сумки, оглядываясь на милиционера испуганно и зло. И Алексеев смотрел на них со злобой – он злился, что они опередили его, разбежались. «Глазастые, сволочи!» Пришлось выместить злость на нищих старушках и на мужичке в кресле-каталке. Мужичок – без обеих ног, отнятых по колено, протезы были отстегнуты и стояли, прислоненные к колесам, а обнаженные обрубки он выставил напоказ, чтоб разжалобить прохожих, заставить подать ему денег.
– Немедленно опустите штаны и уезжайте! – официально, негромко, но внятно велел Алексеев, остановившись над инвалидом. – Вы мешаете движению пассажиров.
Безногий снизу затравленно и зло, прищурив глаза, смотрел на Алексеева, не двигался. Обрубки его ног глядели выразительнее, чем глаза.
– Ну, давай-давай в темпе, – начиная нервничать и еще более раздражаясь из-за этих устремленных на него культей, говорил милиционер. – На территории метрополитена запрещается… и вы тоже давайте, – оглянулся он на рядок старушек. – Ясно, нет?
– Да ведь никому я не мешаю, – уныло стал оправдываться инвалид, пряча злобу, меняя ее на просительность, – народу-то мало уже…
– Давай-давай, нечего! – Алексеев, преодолевая брезгливость, взял в руки розовый пластмассовый протез и сунул калеке. – Пристегивай – и давай. Ну! Статью за попрошайничество еще никто не отменял. Давай, я сказал!
Инвалид медленно, неохотно начал пристегивать. Алексеев постоял над ним, но не выдержал, пошел дальше.
«По пьяни где-нибудь отморозил, а теперь выставляет… Страдалец!»
Далее в переходе никаких нарушений он не обнаружил. И, уже возвращаясь, правда, другим рукавом, навстречу движению, как раз на повороте к входу на эскалатор, Алексеев столкнулся с девочкой. Лет двенадцать-тринадцать, в руках журналы. «Искушение», «Вот так!», еще какие-то. Девочка не ожидала его появления и поздно метнулась; Алексеев аккуратно и крепко прихватил ее за рукав. Девочка сделала попытку вырваться, а потом обмякла и покорно уставилась на него.
– Пройдемте, – привычно приказал-предложил Алексеев.
Она качнула головой, положила журналы в пакет и пошла рядом с Алексеевым. Около коляски с инвалидом они остановились; тот сидел по-прежнему, выставив обрубки, а протезы были снова прислонены к колесам.
– Ну, я же тебе говорил! – стараясь придать голосу угрожающий тон, но уже вообще-то потеряв к безногому интерес, сказал Алексеев. После задержания девочки он внутренне успокоился, как человек, сделавший, что ему было нужно. Но для порядка пообещал: – Через десять минут вернусь, и если ты здесь еще будешь… В распределитель. Понял?