Изобилие
Шрифт:
Почти до краев ведро. Примета людская подтвердилась: где масленок есть, там и рыжик ищи. Только сегодня наоборот получилось – Михаил Палыч за рыжиками пошел, а вот и масленок тут как тут. Вообще-то сосновый масленок не очень, лучше всего тот, что при лиственнице растет. Тот масленок достойный. Но в этих краях лиственницы нет, а на жареху и такой сойдет. Мариновать если, то лиственничный куда лучше – красивый он, мясистый, а сосновый блеклый какой-то, суховатенький. Хотя мариновать – это женское дело, и еда склизкая, ненатуральная. Солит же Михаил Палыч всегда только сам. Надо, как вернется, замочить первым делом
Хорошие это минуты. Солнце зашло, но светло еще будет долго; дела по хозяйству необходимые сделаны, жена, ребята, сам он, все вместе, все одним теперь заняты. Грибы в бочке помокли немного, и сколько бы их ни было, а до последнего кажется, что еще ой как много: всплывают они, на поверхность рвутся, легкие потому что. И запах от них идет… Михаил Палыч любит крепкие, предосенние запахи – как чеснок пахнет, укроп, и вот грибы какой запах имеют. Надежный, сытный, придающий уверенность.
А потом постоят дня три, обязательно чтоб под гнетом и чтоб воду менять, выйдут горечь из них, яд, и можно солить.
Исходил Михаил Палыч сопки. Хорошо, что не рубаху под штормовку надел, а свитер. Снял его, завязал узлом рукава и ворот – получился мешок. А ведро уже с горкой. Испачкается свитер, конечно, жена заворчит… Маслята, на то они и маслята, что скользкие, будто обваляли их в масле; а молоденькие-то какие! На многих снизу и пленочка еще не лопнула. Да, Люда, скорее всего, мариновать таких красавцев захочет. Дело ее. Маслята и обабки сдаст Михаил Палыч ей: на твое, мол, усмотрение. А с остальными – сам.
Помаленьку стал возвращаться к деревне. В осинничке подобрал несколько подосиновиков. Они навроде обабков, только шляпка у них рыжеватая и ножка на срезе быстро синеет. Вот еще на жареху добавка.
После осиновой рощицы лес совсем пошел смешанный. Тут и сосны, и ель кое-где, береза, осина, кусты всякие, ивняк даже, черемуха. Солнца мало, трава чахлая, прогалины попадаются редко. Такие места любят волнушки. Так и есть. Мало, правда, но оно и понятно – еще им не срок. Им заморозочка надо, когда листва полетит. Волнушка – позднего августа гриб. Но все ж таки есть мала-мала. По краю шапки нежная у них бахрома, а на самой шляпке волны – загляденье просто. У рыжика тоже волны, но нечеткие, сливаются одна с другой, а у волнушки – оттого и волнушками гриб этот назвали – точно бы кто карандашом расчертил. Не шляпка, а картина целая.
Н-да-а, полный набор почти получился. Как в сказке какой или во сне. Вот бы груздя еще настоящего… В те места и идет теперь Михаил Палыч, приберег на конец. Начал с легкого, с так себе грибка – с сухого груздя, а закончить поход мечтает царем грибов. Тьфу, тьфу, тьфу, загадывать здесь нельзя. Есть – есть, нет – и ладно. И так вот – грех жаловаться. А хотелось бы хоть один
Снова ложки. Лес все смешанный, густой, земля мшистая. Надо теперь очень внимательным быть. Груздь, он гриб капризный, ему, такому, и положено капризным быть. Красив он не волнами какими-нибудь, не цветом веселым, как рыжик, и не вкусом славится даже, а есть в нем что-то, чего у других грибов нет. Сильный он. В руку возьмешь и чувствуешь – груздь. А когда кочку вдруг заметишь, где он сидеть может, так душа ойкнет и замрет и на колени встанешь. Рыжик, обабки, маслята на кукырках режешь, а груздь – на колени обязательно надо. Как-то выходит так.
Михаил Палыч крадется тихо и осторожно, наклонившись, заглядывает под кусты, пробует кочки палочкой. Пусто пока. Ох, хотелось бы… Вспоминаются прошлые годы. И сколько по грибы он ходит, а всё волнуется, как первый раз, как ребенком.
Что-то вдалеке затрещало. Знакомо и однообразно, нехорошо. И стремительно приближается, нарастает, грозит придавить. Михаил Палыч выпрямляется, смотрит вверх, но неба не видно, его закрывают плотные, одна к одной, кроны сосен. Звук обрывается резко, снова становится хорошо и спокойно…
Та-ак, под этим кустом уже посмотрел… И слышит хриплый, со сна неприятный голос жены:
– Миш, вставать пора. Слышишь? Опоздаешь ведь – у тебя дежурство сегодня.
– У-у, – тонко и жалобно, как-то по-детски простонал в ответ Михаил Павлович. Проснулся от этого, совсем не его жалобного стона; и уже своим, устало твердым, солидным голосом ответил жене: – Встаю, встаю, Люда… Встаю.
1999 г.
Очередной обход
– Ну, я пойду пройдусь. – Ефрейтор Алексеев сделал последний глоток кофе, поставил пустой пластиковый стаканчик на сейф.
Сержант Лыков оторвался от чтения книги «Рабыня страсти», посмотрел на Алексеева вопросительно-непонимающе и, вернувшись из захватывающего содержания, кивнул:
– А, давай-давай. Удачи!
Алексеев вышел из маленькой сумрачной комнаты, где с трудом умещались письменный стол, пара стульев, сейф и узкая зарешеченная загородка со скамьей внутри. А здесь, в вестибюле метро, было просторно, светло. Поток возвращающихся с работы людей уже схлынул, наступил тот отрезок дежурства, который Алексееву нравился, – вторая половина вечера, когда суета замедляет пустое, изматывающее свое кружение; люди уже идут не спеша, направляются в гости или просто гуляют (есть такие, кому нравится поздним вечером гулять по метро). Частенько попадаются и пьяные, а это для Алексеева немаловажно, так как по количеству задержанных и определяется результат его работы, зависит ежеквартальная премия.
Сегодня, сейчас Алексеев совершал обычный обход своего участка – станции метро «Новослободская» и перехода на соседнюю станцию. Он собирался было встать на эскалатор и отправиться вниз, но заметил, что дежурная у турникетов спорит с подростком, а тот протягивает ей бумажный прямоугольничек и оправдывается. Алексеев подошел.
– Что случилось?
– Да вот, – пожилая дежурная, уставшая под конец смены, говорила зло и через силу, – опять с магнитками этими… Исцарапают все, изомнут и суют потом…