Израиль Поттер. Пятьдесят лет его изгнания
Шрифт:
Критически осмыслен писателем и образ другого деятеля американской революции, одного из первых флотоводцев США Поля Джонса. При всей своей отчаянной храбрости, Поль Джонс — хищник и авантюрис. [163] Задумываясь над этим последним характером, Мелвилл позволяет себе высказать даже горькое историческое «пророчество» — уж не окажется ли Америка «Полем Джонсом среди наций», такой же «беспринципной, отчаянной, хищной, безгранично честолюбивой, прячущей дикарскую сущность под маской цивилизации»? Над этим пророчеством стоит призадуматься и ныне — до сих пор оно не опровергнуто историей.
163
Действительная биография Поля Джонса, впрочем, дает основания
Развитие сюжета романа делает очевидным, что в будущей, еще только освобождающейся от колониальной зависимости республике к власти рвутся не те, кто выносит на себе всю тяжесть освободительной войны. Израиль Поттер — озабоченный только тем, чтобы выполнить свой долг, куда бы ни бросила его судьба, — не из тех, кто будет вершить дела правления в новой заокеанской державе. Без него не обошлись в сражении при Банкер-Хилле, возвестившем начало войны. Без него не обошлись в легендарном бою «Бедного Ричарда» с «Сераписом», где американский флот впервые нанес тяжелый урон английскому. Но без него сумели превосходно обойтись при дележе победных трофеев, при устроении государственной машины США; о нем попросту даже и не вспомнили.
Финал романа, в этом смысле, не только следует фактам подлинной биографии Израиля Поттера, но имеет и символический, «прообразующий» смысл.
От каких только опасностей не ускользал Поттер в боях благодаря своей ловкости, уму и отваге! Но есть противники, против которых он бессилен — это глубочайшее, предательское равнодушие его «друзей» за океаном и беспросветная нищета, которая засасывает его, как трясина, в Англии, стране его врагов.
Последние главы романа, рассказывающие о бедственном существовании Поттера в Лондоне, на первый взгляд могут показаться менее яркими и менее драматичными, чем те, где говорилось о его боевых подвигах. Но это — только первое впечатление. Мелвилл обнаруживает замечательное художественное мастерство, передавая трагизм этой жизни, богатой такими героическими возможностями и растраченной втуне в неравной борьбе с нищетой. Лондон Мелвилла — страшен. Это своего рода символическое образное обобщение всех античеловеческих сил «цивилизации», которые перемалывают, порабощают и губят личность. В нем можно исчезнуть, пропав бесследно, как в джунглях. Его «тайные расселины, пропасти, пещеры и ущелья» — ужаснее, чем все, что могло придумать воображение поэтов. Никто из прозаиков XIX века, может быть, не писал об индустриальном Лондоне столь зловеще и мрачно, как Мелвилл. Недаром его называли иногда «американским Блейком». Только в «Песнях опыта» и «Пророческих книгах» этого английского поэта-романтика можно найти столь же смелые, трагически напряженные образы, рисующие городской пейзаж, где все говорит о враждебности человеку этого мира, хотя он и создан человеческими же руками.
Закопченные мосты вздымаются над рекой, подобно траурным погребальным аркам. Сама Темза, отравленная соседством людских скопищ, кажется огромной клоакой. Поток пешеходов, телег, карет судорожно устремляется по извилистым дорогам: кажется, будто злобное племя кентавров гонит через Флегетон измученное человечество. Улицы черны, как штреки угольных шахт; даже гладкие плиты мостовых напоминают могильные надгробия…
Эти зловещие образы возвещают недоброе: Лондон действительно станет огромной могилой, которая поглотит Израиля Поттера заживо. Попав туда в расцвете лет, он вырвется оттуда лишь через полвека, дряхлым, сломленным нуждой, болезнями и лишениями стариком. Меж тем успеют отшуметь бури Войны за независимость; сойдут со сцены и Франклины, и Поли Джонсы. Соединенные Штаты станут мощной мировой державой. А Израиль Поттер будет по-прежнему прозябать в трущобах Лондона, починяя старые стулья!
Социально-политический смысл этого поворота действия очевиден, и он полон глубочайшей, горькой иронии.
Когда-то, в год рождения Мелвилла, один из родоначальников американской прозы, Вашингтон Ирвинг, опубликовал рассказ «Рип Ван Винкль» на схожую, по видимости, тему. Его герой — незадачливый фермер с берегов Гудзона — умудрился, хлебнув колдовского зелья, заснуть на двадцать лет. Он проспал всю Войну за независимость и вернулся в незнакомый мир, в деревушку, где его с трудом признали
Совершенно иначе выглядит возвращение на родину Израиля Поттера. Основываясь на библейских ассоциациях, вызываемых пуританским именем его героя, Мелвилл называет одну из последних глав своей книги «Израиль в Египте», напоминая о легендарном пленении порабощенных израильских племен. Но в Библии повествовалось и о том, как этим племенам, после многих тяжких испытаний, удалось найти счастливую обетованную землю. О ней мечтает, в злые годы своего «пленения» в Лондоне, и Израиль Поттер. Для него обетованная земля — это, конечно, Америка, за которую он сражался, которой пожертвовал всем. Именно так, как о сказочных «Счастливых островах Свободных людей», где счастье и изобилие равно доступны всем до самого последнего труженика, рассказывает он в угрюмые зимние вечера у себя на чердаке своему сыну, родившемуся в Лондоне, о заокеанском Новом Свете.
Но возвращение в эту обетованную землю оказывается горше, чем само изгнание. Никто не узнает старого Израиля Поттера, и он не узнает родных мест. Пепелище отцовского дома, вырубленные леса, чужие, незнакомые лица — вот все, что находит он в своих краях. Не осталось и никого из соседей, — все продали свой скарб и, гонимые нуждой, отправились на Запад искать удачи. В Бостоне, — где полвека назад, в битве на Банкер-Хилле, получил свои первые раны Израиль Поттер, — он едва не был смят и раздавлен триумфальной процессией, осененной знаменем с надписью: «Банкер-Хилл. 1775. Слава сражавшимся там героям!»
Скупо, несколькими короткими, сдержанными фразами кончает Мелвилл эту печальную повесть об исторической несправедливости. Израилю Поттеру не дали ни награды, ни даже пенсии, — не нашлось нужных бумаг! «И шрамы на груди так и остались его единственным орденом».
Судьба исключительная. И вместе с тем, как понимает читатель, вникая в замысел романа, судьба типическая. Ведь не только о нем одном, Израиле Поттере, идет речь. Речь идет обо всем трудовом народе США, выигравшем в прошлом веке Войну за независимость, а теперь собиравшем силы для новой революционной войны. Не будут ли новые Израили Поттеры, которые пойдут в бой против рабовладения, за свободный труд на свободной земле, так же горько обмануты в своих надеждах, как его герой? Таков был подтекст романа Мелвилла, придававший этому историческому произведению необычайно современный, политически злободневный смысл.
Этого тревожного подтекста предпочла не заметить современная Мелвиллу критика. Было куда спокойнее и проще принять «Израиля Поттера» попросту как приключенческий роман из времен американской революции и рекомендовать его любителям легкого чтения. Только один журнал — «Нейшенал мэгезин» — уловил «оттенок скрытого сарказма», окрашивающий всю книгу и особенно заметный в ее посвящении «Монументу на Банкер-Хилле». Лондонский «Атенеум», кисло отозвавшись об усиливающейся с каждой новой книгой «необузданности» Мелвилла, покровительственно заметил, что охотники до железнодорожного чтения не зря потратят свой шиллинг на «Израиля Поттера», — «если не боятся мелкого шрифта и туманно-выспреннего стиля». Изданная в 1885 году в США «Энциклопедия американской литературы» в статье о Мелвилле констатировала, что «приключения Израиля Поттера, действительного участника революции, не имели заслуженного успеха».
Судьба книги сложилась так же, как судьба ее героя, — и так же, как судьба ее автора.
В новейшем американском литературоведении со времен первого биографа Мелвилла Уивера (1921) прочно укоренилось мнение, что в лице Израиля Поттера писатель аллегорически изобразил самого себя. Такое толкование обходит огромное социально-историческое содержание романа, а потому представляется односторонним. Но в нем есть и доля истины. История Поттера — труженика, бойца и гражданина, непризнанного, отвергнутого и позабытого тем обществом, которому он отдал все свои силы, должна была, в глубине души, многое говорить Мелвиллу, сознававшему, что такая же участь постигла его писательский талант. С этим связана и особая лиричность повествования, в котором все время слышится, сквозь объективный рассказ о смене событий, живая интонация автора — то насмешливая, то грустная, то гневно-саркастическая.