Изувер
Шрифт:
— Павлик, а ты… извини только, ладно?
— Ну?
— У меня такое ощущение, что у тебя с женой… Ну, не так получается, да?
— Как «не так»?
— Ты же понимаешь, о чем я говорю. Ты такой нежный со мной был, ласковый, такие слова говорил… Меня тоже так никто не обнимал. Жена у тебя холодная, да?
— Сынок у нас болезненный, ей, видно, не до траханья.
— Ну, это не только от детей зависит. Фригидка, она и есть фригидка. От природы.
— Может быть.
— А ты прямо соскучился по женщине, я же чувствовала.
— Соскучился, да.
— Ты, наверное, лаской в детстве обижен был?
— Некому было ласкать. Мать умерла, отец кирял, ему было не
Марина понятливо вздохнула, нависла над ним грудью, гладила кончиками пальцев его брови, губы, нос. Ворковала нежно:
— Бедненький. Ласковый мой. Сиротинушка несчастная. Хочешь сисю, а? Ну, на, на! Погладь, мне это приятно. Вот так, еще… Ты не жми сильно, не надо. Потихоньку. Сосочек тронь… Чутьчуть, вот как я тебя. Да, так, так. Теперь язычком.
Еще. Мягче, мягче! Молодец, ты хорошо делаешь… А я у тебя и за мамку теперь буду, и за любовницу, ладно?
— И пеленки будешь стирать? — хмыкнул Койот и, почмокав грудь Марины, задрыгал, засучил волосатыми ногами, заверещал, как ребенок: «Уа-а! Уа-а! Уа-а-а-а…»
— Не плачь, мой хороший, не плачь! — сейчас же засуетилась, всполошилась мать-Маринка, ткнула Койоту в раскрытый орущий рот другую грудь, левую, стала над ним на колени, враскоряку, целовала его плечи и лоб, а он гладил ее жаркие пышные ягодицы, слегка касался пальцами раскрытых влажных губ, чувствуя, что силы быстро возвращаются, и вновь восставшее естество само проникает в опускающееся на него сочное и ненасытное Маринкино чрево…
На какое-то время они вновь забыли обо всем на свете, существовали сейчас только два раскаленных обнаженных тела, мужское и женское, жили только чувства, страсть, оголенные нервы.
Потом, может, час, а может, и полтора спустя, уже на кухне, за чаем, Марина спросила вдруг об убитых у Дома офицеров милиционерах — мол, слышал об этом, Павлик? Ни за что, похоже, ребят положили. А у них обоих, как писали, жены остались, дети…
Койот спокойно пожал плечами. Ни один мускул в его лице не дрогнул, не звякнула чашка в руках, не перехватило от волнения горло. Он был чертовски хладнокровен, этот человек. Даже такой неожиданный поворот разговора в совсем неподходящей обстановке не мог вывести его из равновесия.
— А чего ты за них переживаешь? — спросил он Марину. — Убили и убили, как мачеха моя говорит. Менты разберутся.
— Да так… Столько шума было. И по телевизору вон, и по радио говорили.
— Поговорили и перестанут. Все мы на земле гости, — философски изрек Койот. — И менты в том числе.
— Да это, конечно… — со вздохом закивала Марина.
Они попили чаю с вареньем и домашней, Маринкиными руками сработанной выпечкой, посмотрели телевизор (шел ночной американский боевик со странным названием «САМОЕ СМЕШНОЕ УБИЙСТВО») и где-то в половине второго совсем по-семейному завалились спать.
С этой ночи Койот стал жить на два дома.
Глава 8
ПРИЕМ ПО ЛИЧНЫМ ВОПРОСАМ
Под офис Кашалот снял несколько комнат на первом этаже Дворца шинников. Раньше в этих комнатах то ли хор репетировал, то ли духовой оркестр, потому что на одной из стен остался рисунок, жирные черные линейки нотоносца с рыболовными крючками нот, из которых складывалась часть мелодии известной песни «Широка страна моя родная…». Страна теперь несколько ужалась, пообнищала, содержать хор или духовой оркестр заводу оказалось не под силу (да и о чем сейчас петь хору, а духовикам играть, кроме траурного марша «В последний путь»?!). Словом, Дворец сдал часть помещения денежным людям, в том числе и фирме
Наоборот, благодарить только надо г-на Кушнарева и его молодцов, ибо с их появлением в районе Дворца и ближайшей округе стало потише, хулиганье куда-то исчезло, во всяком случае, не донимало так, как раньше, при Советской власти и в период начала перестройки. У офиса фирмы дежурили теперь машины с телохранителями Кашалота, постоянно толклись несколько крутых парней, готовых в любую минуту выполнить любое поручение своего шефа. Сам Кашалот ездил на черном джипе «Чероки» с никелированной мощной дугой перед капотом, какой в Африке можно было бы сбивать носорогов или, на худой конец, небольших слонов. Но слоны и носороги в Придонске не водились, и работы никелированной дуге пока что не находилось. Хотя пара пьянчужек однажды на джип Кашалота и налетела. Но и тут им досталось больше от кулаков Колорадского Жука и Рыла (Мосол работал ногами), нежели от дуги, которую по пьяной лавочке алканы взялись было отламывать.
Торговое дело Кашалот вел для блезиру. Официально зарегистрировал, конечно, свои ларьки, официально вот и офис снял, но основной бизнес оставался у него прежним — рэкет. Ряды его боевиков пополнились, Рыло, Колорадский Жук и Мосол получили повышение по службе, стали бригадирами, «буграми». Работу делали теперь руками своих крутых парней.
Кашалот же сидел в удобное для себя время в офисе, в приемной восседала на вращающемся кресле секретарша, молодая-длинноногая с короткой стрижкой и маленькими грудками. На бронированной, обтянутой коричневым дерматином двери в приемную красовалась табличка
Граждане-просители к Кашалоту шли. В основном, конечно, свой народ, коммерсанты. Кто на соседа по ларьку жаловался (тот загородил своей тарой проезд между ларьками и на замечания не реагировал), кто мзду «за охрану» приносил. Таких было больше всего. Деньги они приносили и в «дипломатах», и в полиэтиленовых пакетах, и просто завернутые в газету. Кашалот никогда суммы не проверял, знал, что дебет с кредитом обязательно сойдется, обманывать его никто не рискнул бы. Развалившись в кресле, поигрывая пилкой для ногтей, Кашалот благосклонно и в то же время строго поглядывал на посетителей (в основном приходили женщины), бросал легкий взгляд на сверток, положенный ему на стол, киват потом снисходительное и ласковое.
— Иди, Наташа (Галя, Ира), работай. Все путем.
Наташа (Гатя, Ира) уходила, Кашалот все той же пилкой для ногтей скидывал сверток в ящик стола, заглядывал в свой график, ориентировался когда ждать прихода следующего посетителя. Мелкие лавочники, имеющие один-два киоска, обычно являлись к Кашалоту два раза в месяц, второго и шестнадцатого числа (по праздникам и на День конституции он денег не принимат). Для каждого были установлены определенные часы приема, порядок был получше, чем в государственной инкассации, графика все коммерсанты придерживались строго. В крайнем случае звонили, просили отсрочки на день-два, не больше.