Изувер
Шрифт:
Жаюб со стороны коммерсантов на фирму «Братан и K°» не было.
Приходили к Борис Григоричу и по другим вопросам, муж побил жену и стекла в доме, сынокшатопай украл у матери золотое обручальное кольцо и продал кому-то из местных лавочников, надо бы найти и вернуть; в одном из киосков клиенту продати сильно разбавленную водку, а претензий не принимают и деньги назад не отдают…
Молодая-длинноногая секретарша записывала жалобы в длинный и узкий блокнотик, вела учет. Бюрократии Кашалот не разводил, уже к вечеру этого же дня кто-нибудь
Нынче к Борис Григоричу пришла пожилая пара, почти старики. Мужика и его жену Кашалот знал. Мужик верой и правдой отпахал на шинном заводе лет тридцать, собирал покрышки для грузовиков и сельхозмашин. Капитала он, судя по всему, ударным трудом не нажил — существовал всегда на одну зарплату. Имел кое-какие сбережения, на старость и черный день, но когда в девяностно втором году отпустили цены в свободное рыночное плавание, сбережений на книжке не стало. Сейчас же, на пенсию, какая жизнь?
Кусок вареной колбасы, хлеб и молоко…
Кашалот слушал все эти стенания «простых людей», хмурился и откровенно поглядывал на часы: на хрена ему нужно вникать в подробности жизни этих стариков?! Он же не депутат и не представитель президента страны! Мужик рассказывает прописные истины, баба его нюни распустила — сидит, вон, слезы льет. Денег, что ли, пришли просить? Ну ладно, две-три сотенных бумажки он им даст вон из той пачки, что принесла хозяйка «Весты». И Кашалот потянулся уже было к свертку с деньгами. Но то, что он услышал в следующую минуту, намерения его переменило.
Старики, оказывается, пришли вовсе не за деньгами.
Мужик сказал.
— Борис Григорич. И ты меня давно знаешь, и я тебя с мальства помню. Когда еще с твоим отцом в двадцать шестом цехе горбатились.
— Ну-ну, дальше что? — нетерпеливо спросил Кашалот. Он не любил говорить на семейные темы К тому же, отец «горбатился» в двадцать шее том цехе недолго, со сменой власти в Кремле ушел в бизнес и успел кое-что сделать, успел. Дом, во всяком случае, оставил семье приличный, да и начальный капитал для него, Бориса, припас.
После очередной ходки он, Кашалот, вовсе и не бедствовал А потом и сам прибыльным делом со своими парнями занялся.
— Да я к тому, что не с улицы мы к тебе с женой пришли, Борис Григорич. Соседи, можно сказать, пусть теперь и бывшие. Как ты в новый дом с родителями переехал…
— Что ты все крутишь, Анатолий Степанович? — вспылил Кашалот. — Говори прямо. Некогда мне намеки твои выслушивать. Я все помню.
Мужик глянул на плачущую свою жену, опустил голову. Произнес убито:
— Жизни из-за сына не стало, Борис. Со света сживает, и все тут. Хоть в петлю лезь. Помоги нам
— В чем помочь-то? Я не милиционер и не партком.
— В партком, если бы они были, я бы и сам пошел. А в милицию сейчас без толку ходить, Борис, ты же знаешь не хуже меня. Идиота нашего, бандита, только ты и можешь наказать.
— Ха! Нашли воспитателя! — Кашалот щелкнул зажигалкой, закурил. По-американски забросил ноги на стол, пускал в потолок затейливые кольца дыма.
Анатолий Степанович, у которого глаза подернулись влагой, еще тише произнес:
— Его воспитывать уже бесполезно, Борис Григорич. Никакая тюрьма его не исправит.
— Да что он сделал-то? — нахмурился Кашалот. — Побил, что ли, кого? Или украл?
— Побил. Да еще как. — Анатолий Степанович решительно встал, задрал на животе и груди рубаху — открылись жуткие кровоподтеки и неглубокие, подсохшие уже ножевые порезы.
— Это все он, Юрка наш. И Марью так же исполосовал. И ногами нас бил, и табуретку с кухни бросал ей в голову. А вчера… стыдно даже говорить, Борис Григорич, пьяный ночью явился и к матери в постель полез, рубаху на ней порвал…
— Фью-у-у-у… — присвистнул Кашалот. Такого даже он не слышал.
— Ну и чего вы просите? — спросил он, покрутив головой и поудивлявшись. — Рожу ему набить? Кастрировать?
Анатолий Степанович глянул на жену свою, Марью, как бы спрашивая ее в этот решающий момент — говорить ли, зачем пришли? Может, пока не поздно…
Женщина твердо кивнула — говори!
Мужик кашлянул, пожевал губами, собираясь с духом.
— Борис Григорич… понимаешь, мы, как Юркины родители, думаем, что такого урода в живых оставлять никак нельзя. Ничего в нем человеческого-то не осталось. Животное он, а не человек.
Если уж на родную свою мать полез… К-гм!
— Ну, я же не прокурор и не судья, — усмехнулся Кашалот, — чтобы Юрке вашему смертные приговоры выносить. «Вышака» только суд может замастырить. Да и то, если сочтет нужным.
А тут… Он же не трахнул матушку, а только вроде бы собирался… Открутится ваш сынок на суде, скажет, что дверью ошибся, пьяный сильно был, ум за разум зашел. Лет семь-восемь дадут, не больше.
Мать несостоявшегося пока насильника грохнулась вдруг перед Кашалотом на колени, воздела к нему руки:
— Боря! Сынок! Помоги! Никому ничего не скажем! Пытать будут, но слова против тебя не скажу. Замучил ирод, поверь! Если б не отец… Он же нас обоих чуть не убил, изгалялся потом полночи, ножиком резать стал. Ложись, кричал, дура старая, я тебе настоящего секса покажу. Отец его оттаскивал от кровати-то, а он тогда давай стулья в нас швырять, бил по чем попадя. Потом за ножик схватился, у него есть такой, сам из ручки выскакивает… И резал, гад, неглубоко, чтобы только кровь пошла, пугал…
— Да что ты, мать?! — Кашалот вскочил, стал поднимать женщину с колен. — Идите в милицию, заявите, его посадят за такие дела.