Изувер
Шрифт:
— Ну а платит-то он тебе хорошо?
— Нормально. «Лимон», конечно, не получается, но около того. Я даже кое-что откладываю, для Ксюшки. Через год ей в школу, а теперь один ранец сто тысяч стоит. Сразу девке несколько «лимонов» потребуется… Вы-то как? Не болели?
— Ксюшка сопливила немного, дак я ее совсем на улицу не пускала. А я сама ничего, обошлось.
Мать, не торопясь, рассказала о деревенских новостях, о соседях и родственниках, о курах, которые стали что-то хуже нестись, о тех же котятах, каких Лизка принесла аж пять штук, и
И снова Марина слушала и не слушала. Стоял перед глазами снимок Павла…
— Встречаешься с кем аи нет? — без всякой дипломатии, напрямую спросила мать. — Я Ксюшку-то могу и до школы подержать. Поживи одна.
Марина вздохнула.
— Да ходит тут один…
Объяснять матери, наверное, больше ничего не стоило, она поняла, что у дочери новый брак пока что не намечается, не встретила, видно, подходящего человека.
Да, с дитем выйти замуж сложнее. Да и годов Марине уже немало, не девчонка. Охо-хо-о…
Поговорили еще — о здоровье, о парниках под огурцы, о погоде — да и разошлись по комнатам: бабка легла с внучкой, а Марина — в своей комнате.
…Где-то около полуночи в дверь позвонили.
У Марины екнуло сердце: «Павел!» Подхватилась, накинула халат, вышла в прихожую.
— Кто?
— Я. Открой, Марин!
Конечно, она узнала его голос. Сердце заколотилось, будто загнанное. Открывать — не открывать? Сказать через дверь, что не одна, гости, что лучше ему совсем теперь не приходить…
Звонок повторился — на этот раз длинный, нетерпеливый, раздраженный. Павел явно там, за дверью, разозлился на ее медлительность.
Она не выдержала, щелкнула замком.
Павел — пьяный, весь какой-то расхристанный, шагнул через порог, сразу же полез лапать ее.
— Тише ты! Мама с Ксюшей приехали! — Она сорвала с себя его руки.
Койот несколько притих, оглянулся на закрытую дверь в большую комнату, стал снимать куртку.
«Вот наглец! — думала Марина, с неприязнью глядя в спину Павла, не в силах унять мелкую противную дрожь в ногах. — Лезет в дом без всяких церемоний. Хоть бы разрешения спросил — не муж ведь! Должен хоть что-то понимать».
Однако крепко поддавший Койот ничего понимать не хотел и на выражение лица Марины не обращал внимания.
— Мы… тихо, тихо… — Он снова растопырил руки, и уже в носках, без ботинок, пошел на кухню. — Попить дай, Марин, в горле пересохло.
— Может, ты уйдешь? — с надеждой в голосе спросила она. — Неудобно все же.
— Куда же я ночью пойду, что ты! — Он дернул пьяной головой. — Объясни, что… живем…
Чего это ты так смотришь на меня? А? Будто я у тебя год назад «лимон» занял и не отдаю.
Он хохотнул, дурачился, но все же почувствовал в ней что-то новое, изучающий взгляд, насторожился. Чутье у Койота было звериное.
Марина отвела глаза.
— Назюзюкался, вот и смотрю. Чего это ты так напился? Рот вон набок съехал, и губы куда-то делись… Одна щель осталась, как…
Марина невольно прыснула, не договорила.
Действительно,
Перекошенная щель Койотового рта сплюнула несколько слов:
— Что-то ты, пухленькая, кочевряжишься, а?
Полез к ней снова, сжал груди, но она сняла его руки решительно и поспешно. Но действия свои постаралась смягчить объяснением:
— Спать хочу, устала на работе. А ты разбудил.
— Сейчас, чаю попью и ляжем, — сказал Койот совсем по-домашнему.
Марина напряглась.
— Я нездорова, Паша, — сказала она. — Может, ты все-таки уйдешь? Я тебе денег дам на такси. Мать дома, ребенок. И вообще…
Он, конечно, никуда не пошел. Отыскал в холодильнике бутылку пива, выпил ее, посидел, покурил… Потом разделся до трусов, пошлепал в спальню…
Огромная, с обвисшими розовыми, почти достающими до земли сосцами сука, раскрыв зубастую, с желтыми клыкам пасть беззвучно и мощно кинулась на Койота. Она прыгнула издалека, метров с десяти. Конечно, никакая другая собака не способна пролететь по воздуху такое расстояние, но эта, лесная, пролетела. У нее вдруг появились между лапами, как у белки-летяги, перепонкикрылья, с их помощью она летела медленно, не торопясь, поворачивая оскаленную пасть туда-сюда, словно примеряясь к нему, Койоту, целясь, куда бы вцепиться побольнее и надежнее. На нее, на эту распластавшуюся в воздухе, с болтающимся розовым, сиськастым, увешанным будто сосульками, брюхом собаку даже смотреть было страшно. Особенно пугало это беззвучие — ведь собаки обычно рычат при нападении, лают, добавляя страха своему противнику, а эта летела молчком.
Койот закричал, но голоса своего не услышат, просто открывал и закрывал рот, инстинктивно схватившись обеими ладонями за горло. Он понял, почувствовал, что собака целит вцепиться прямо в шею, — выдавал взгляд.
Псина все же не рассчитала, ей не хватило каких-то полметра. Она тяжело шлепнулась на все четыре лапы на землю, схватила Койота за ногу.
Это же та… Но почему живая? Он же ее загрыз!..
Ногу пронзила острая боль, псина прокусила мякоть, стала перебирать челюстями, боясь, видно, выпустить штанину. Ага, значит, она избрала эту знакомую ему тактику — подбиралась к горлу постепенно, исподволь.
Что ж, хорошо. У него свободны руки, и сейчас он схватит ее за горло, сдавит… Это ему тоже знакомо. Сейчас вот она чуть-чуть повернет голову…
Но псина оказалась не одна. Из зарослей молодых сосенок к ней, так же беззвучно, раскрыв пасти, летели щенята — подросшие, с сильными толстыми лапами, с острыми молодыми зубами.
У двоих были раскроены черепа — из ран торчало что-то красное, кровавое, а двое других внешне были здоровыми… Как же так?!
Подлетев, щенята кинулись на него со всех сторон, отбиваться пришлось чем попало. Повисшая на штанине сука уже добралась до бедра, схватила коленную чашечку, стала вырывать ее из колена, перебирала зубами все выше и выше.