К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Открывается, предстает впереди каменная, песчаная страна, красные скалы принимают в себя желтую, делающую несколько размашистых извивов по песчаному плато дорогу.
Солнце встало в зенит. Теней нет. Красные сухие скалы поднялись высоко, коснулись солнца. В их сухой плоти видны странные завитки — словно чужеродное гнездо свито. Здесь, на Памире, горячее нутро земли близко, где-то есть разломы до самой магмы — так говорят геологи. Наверное, при всяких земных колыханиях в давно застывшее и обретшее форму врывалось бесформенное и тоже обретало форму, чтобы обособиться, остаться собой даже среди извечного, привычного, обладающего большей массой…
Солнце, солнце, солнце бьет в упор. Сколько? Пятьдесят? Шестьдесят градусов?.. Зной точно вставлен столбом между скалами —
Красные скалы, красная утомленная лента дороги, сумасшедшее кувырканье потока под обрывом. Раскаленное безмолвие, поглощающее тебя, лишающее воли, отбирающее прошлые, мелкие, ежедневные мысли. Вот она — нирвана, растворение в мировом духе, странное, ни на что не похожее блаженство.
И ничего не надо, нет больше никаких желаний, деловых планов на будущее. Здесь конец и начало.
Все.
Мы миновали долину Ванча, долго ехали дальше, нам попадались на пути тенистые улицы красивых селений, живописные изгибы все того же клубящегося Пянджа, сверкающие гольцы шеститысячников на той стороне, закрытые повороты и крутые спуски, почти вертикальные подъемы — тут сердце замирало перед вечной проблемой «быть или не быть?»: столкнешься со встречной, поднимемся на склон или сползем на стертых скатах к обрыву — а после медленно будем лететь (не наша машина первая, не наша последняя), теряя на острых выступах куски железа, пока не достигнем прохладного (интересно, почувствуешь в такой ситуации температуру воды?) Пянджа… Все это было на пути от Ванча до Хорога, но ничего не запомнилось мне. Я запомнила долину Ванча. Я счастлива, что видела ее.
Наверное, каждый, раньше либо позже, попадает в свою «долину Ванча», где наконец постигает то, чего никак не мог понять, ухватить прежде. Почему со мной это произошло именно здесь? Может быть, потому, что я удивилась. Необходимое, главное в жизни чувство — удивление, последние годы мне казалось, что я утратила его.
Классики утверждают, что свободно лишь равнодушие, любовь — это добровольное, истовое рабство. «Не привязывайся ни к кому и ни к чему, ибо всякая личность представляет из себя темницу, тупой угол… человек должен уметь охранять себя: в этом заключается наилучшее доказательство независимости», — призывает философ. Он прав: ты зависим, уязвим, любя ребенка, человека, свое дело, свой дом, — то, чего можно тебя лишить, заставив страдать, растоптав, уничтожив тебя! Кроме того, эта любовь, эта привязанность занимает в твоих мыслях место, делая несвободным твой мозг, подавляет, стесняет твою возможность мыслить, постигать иное… Все правда. И однако мы добровольно принимаем это рабство, мучаемся, клянем его, а когда на какое-то время становимся свободными, понимаем, что были счастливы. И не дай бог, чтобы сердце очерствело, потеряло способность любить, привязываться, быть больно-зависимым. Старая, но, в общем, так и не объясненная еще истина…
Моя последняя привязанность, моя любовь — долина Ванча, сердце Памира, центр вселенной… Все увиденное позже я сравнивала с ней — и ничто не могло сравниться.
Теперь мне ясно, что Гаутама Будда строил свои мечты о нирване для каждого, отталкиваясь от действительности, что йоги кали-мудра ничего не выдумывают, рассказывая, как свободно, доступно им состояние «растворения в мировом духе». Длительные голодовки, палящее солнце Индии, половое воздержание, отрешенность от мирских забот — вот платформа, оттолкнувшись от которой они легко взлетают туда, где и я побывала однажды.
Обостренное (до звона в ушах) чувство протяженности времени, чувство предельной полноты жизни в этот миг, чувство, что ты был, есть и будешь, как пунктир, начавшийся издавна и не прекращающийся никогда, — и словно конечное откровение, вдруг пришедшее понимание, что смысл всего, смысл жизни, есть преодоление сопротивления. Что сейчас, в данную минуту, это преодоление сопротивления состоит лишь в том, чтобы удержаться.
Чтобы кровь не прорвала разбухшие сосуды,
Так вот, в подобной ситуации преодоление сопротивления — это всего-навсего судорожные попытки сохранения жизни. Смертельно больному или человеку, подвергающемуся смертельной опасности, безразлично все на свете, кроме этой внутренней борьбы жизни с нежизнью. Но когда жизнь начинает одолевать, когда накапливается какой-то избыток сил, появляется жажда к преодолению иного сопротивления. Жажда более высокого поста или новой книги, нового научного открытия или женщины. Денег, новой квартиры, новой роскошной тряпки. У каждого свое…
А если нет такого конкретного «клочка сена», если человеку не интересна его работа или потерян вкус к завоеванию жизненных благ, то вместо воображаемых вершин он начинает брать конкретные горные вершины, преодолевая сопротивление километров, — и тут-то получает выход нерасходуемая сердечная энергия, существование его тоже обретает смысл. Наверное, поэтому во всем мире в последнее время такое огромное распространение получил туризм. Мне могут возразить, что есть крупные ученые, со страстью занимающиеся туризмом, альпинизмом, автомобилизмом, собиранием марок или старых денег. Но это означает лишь то, что у них остаются свободные от работы эмоции. Курчатов, например, ездил отдыхать в Киев к своим коллегам, чтобы сменить работу на работу; Верещагин, байкаловед, умер на пятьдесят шестом году жизни, обладая богатырским здоровьем, — сгорел на работе, не помышляя, конечно, ни о каких параллельных страстях — филателизме, нумизматике, туризме. Да вспомните сами те, пусть краткие, мгновения своей жизни, когда вы были истинно, до конца увлечены чем-то, поглощены подавлением сопротивления какого-то материала или жизненной ситуации…
Там, в долине Ванча, я поняла памирцев. Жизнь их полна. Они постоянно преодолевают сопротивление Сурового Климата, Недостатка Пищи, Нехватки Витаминов. Они не чувствуют неполноты жизни, так как у них не остается сил для большего. Если бы они не пребывали здесь из поколения в поколение, не зная вкуса иного бытия, — тогда у них возникало бы инстинктивное чувство отталкивания этих трудностей (как у тех, кто приезжает сюда жить из других мест), чувство необязательности угнетения суровым бытом, желание уйти от этого необязательного, необогащающего. Ведь они не пионеры, осваивающие необжитой край, не изыскатели, не путешественники — те принимают трудности, как сопутствующее открытию, в этом для них преодоление сопротивления незнакомого материала, следом — награда. Памирцы тратят силы бессмысленно, потому что их жизнь в малокислородном, суровом, трудном для снабжения краю — есть просто процесс без взлета в конце, без награды. За те сотни лет, что люди живут на Памире, кислорода там не прибавилось и земля не стала родить лучше. Так пусть здесь живут геологи, изыскатели, пограничники — им это необходимо для дела. Остальных надо сселять вниз, и чем скорее, тем лучше: человек не должен тратить силы бессмысленно, им всегда найдется более выгодное применение.
Вот что я поняла в долине Ванча. Я поняла и то, почему последние годы потеряла интерес к жизни. Просто все начало повторяться. Все, принадлежащее мне, было освоено, а новых вершин (моих вершин, возможно, на взгляд другого, очень низких, но ведь у каждого свои дороги и свои вершины) я не могла, не хотела брать. Потому ли, что я не чувствовала в себе сил житейских и творческих, элементарного желания не топтаться на месте, а идти вверх, потому ли, что я видела какие-то реальные, не зависящие от меня препятствия для любого подъема куда-то выше закрепленного уровня? Какая разница?.. В моей жизни больше не существовало преодоления сопротивления, и жизнь потеряла смысл и интерес…