К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
«МАЗ» несется, то и дело попадая в столб пыли, оставленный встречной машиной: здесь дорога широкая, спокойная, я высовываюсь из окна кабины и перевожу пленку, заранее зная, что почти ничего не выйдет, кроме полос смази. Но уж очень много соблазнов: две скалы, сжавшие на излучине серую, точно кровь ведьмы, клокочущую воду; дальше — на синем пятне неба странно изогнувшееся сухое дерево; дальше — трехлетняя девчонка в ярком платье до пят и шароварах, с сережками в ушах, с бровями, соединенными усмой в одну широкую линию (усма — это черная краска, приготовленная из сока растения, очень стойкая и к тому же, говорят, способствующая буйному росту волос в бровях. Вчера Степан, заметив мою страсть к фотографированию, поразмыслил и сказал, как бы между прочим: «Будем подниматься на… там есть объект один, хорошо видно». Я поддакнула
Впереди вереница машин, шоферы сидят на корточках в тени под скалой, курят. Подходим узнать, в чем дело. За поворотом взрывали, теперь бульдозер расчищает дорогу. Задержка на час, а то и больше, но никто не ворчит: расширяют и ремонтируют дорогу, а это для памирских шоферов вопрос жизни и смерти буквально. Степан сказал мне: «Если этот Пяндж перекрыть, столько машин откроется, сколько во всем Душанбе нету…»
Обрывы, закрытые повороты, крутые подъемы и спуски, чуть смочило дождем — машина идет юзом, буксует; осыпи, обвалы… Впрочем, это все впереди.
Наши врачи решают идти пешком: кишлак недалеко. Мы сидим, ждем, спускаемся к Пянджу умыться, наконец из-за скалы показывается бульдозер, сталкивает в Пяндж последнюю кучу породы — и одна за другой машины трогаются.
Степан теперь почти не отпускает сигнал: дорога вжимается в скалу, вьется, как змея. То и дело приходится сдавать назад, разъезжаться, громко выяснять отношения, доказывая, что мы на подъеме, посему нам опаснее прижиматься к краю либо съезжать.
Я гляжу на встречные, высоко груженные машины — там, на вполне современном брезенте, возлежат в полудремоте таджики: полосатые халаты, белые, зеленые, красные чалмы с концом, спущенным на плечо, коричневые тонкие лица, узкие маленькие руки и ноги… Взгляд из-под тяжелых с чернотой век скользит по скале, по мне, по кусту тамариска: «Ничему не удивляйся…» Мне никогда не понять этих людей: я не знаю их языка. Что там, за этим вялым, не задерживающимся ни на чем взглядом, что у них за жизнь в этом краю, где дорога действует четыре месяца, а после край цепенеет, словно ящерица под камнем — до тепла… Что у них за жизнь, что они думают, чем занимают мозг долгое-долгое время, когда за дверью юрты проносится с невероятной скоростью снег?.. Почему они не хотят перебраться на равнину, где им предлагают дома, землю, работу, где цивилизация, биение сумасшедшей нынешней жизни, двадцатый век?..
— «Внизу вода плохой… Воздух плохой… Быстро умирать будем…» — передразнивает Степан возражения памирцев. И комментирует: — Помирать! А здесь они больно долго живут! Видели вчера этого деда-чайханщика? Ему пятьдесят лет, моложе меня, а как выглядит? Вот смотрите на эту пшеницу. А козы? Это ведь взрослая коза! Погодите, скоро коров увидите!..
Слева скалы отступили, потянулись поля пшеницы. Низкая, чахлыми куренями пробивающаяся меж камней; козы ростом в две кошки, маленькие красные коровы, у которых и вымени-то не видно… Да, сельским хозяйством здесь заниматься вряд ли выгодно…
— Трактор загонят — он скачет по камням, как кузнечик! Горючего больше пожрет. Зато как у людей: план, хлебозаготовки…
Это у нас любят, чтобы только «как у людей». Выгодно не выгодно, — не из своего кармана.
— Днем и ночью идут машины, посчитайте, во что обходится щепоть народу прокормить? Силом всех вниз сселять надо, после поймут! И мы бы не мучились…
Степан рассказывает, что те консервы, которые сюда завозят, местное население не берет: рыба, свинина — они это не едят. Покупают «баночки» шоферы, и часто травятся: пролежав зиму, а то и две, консервы портятся. Недавно два шофера насмерть консервами отравились.
— А женщины здесь красивые, — обрывает себя Степан, увидев группу женщин на поле. — Памирки —
Действительно красивые. Таджики вообще красивый народ. Ах, какую таджичку я видела в Бухаре, до сих пор забыть не могу — словно из восточных сказок, которые в детстве читала!.. Косы до пят, нежное прекрасное лицо, брови сплошной линией, бархатные глаза, тонкий с прозрачными ноздрями нос… В вышитой тюбетейке из белого бархата, высокая, в этом своем радужном широком платье, которые не идут нам, европейским женщинам, и так хороши на женщинах Востока…
Мужчин красивых меньше, — видно, отбор шел по женской линии: гаремы требовали красавиц, их свозили со всего мира.
— Спасибо! — злится Степан, глядя вслед уходящим старухе таджичке и девочке: мы их подвезли километра четыре от кишлака до поворота, где стоит какой-то домик на отшибе. — Так и норовят на спасибе проехать, вот народ!..
Мне стыдно… Впрочем, в русской деревне совсем недавно вам могли подать молока и не спросить денег, шоферы на сибирских дорогах и сейчас остановятся, не ожидая, пока вы поднимете руку, отвезут, куда надо, и денег не спросят. Ну, а в парижском отеле мальчик-портье отворил мне с улыбкой дверь, и, когда я с улыбкой поблагодарила его, он удивился, усмехнулся и больше мне дверей не отворял: он ждал денег, а не улыбки. И дело тут не в растлевающем влиянии капитализма, у нас в крупных городах мы тоже приучились платить, так сказать, «сверх прейскуранта», гардеробщику, шоферу такси, официанту, маникюрше, парикмахеру, портному — да мало ли кому!.. Удобства и блага цивилизации приучают человека не делать лишних движений — ничего сверх положенного, а сделав эти лишние движения, человек уже требовательно глядит по сторонам: кто заплатит?..
Впрочем, из любви к истине скажу, что на Памире я тоже встречала шоферов, которые останавливались, не ожидая, когда человек проголосует, и трогались с места, едва он спрыгивал на землю, не ожидая платы. Пока еще встречала…
Я люблю солнце. Вопреки всяким новейшим теориям, утверждающим, что избыток солнечных лучей белому человеку вреден, я люблю солнце. Серый московский декабрь, когда небо прочно закрыто облаками, — самое непереносимое для меня время года.
Здесь солнца хватает. Сейчас часов одиннадцать — оно движется к зениту, тени скал сошли к подножью, дорога обнажена — и комок громыхающего железа, который несет нас в рыжем горячем безмолвии, раскален: сиденье обжигает; дверца, едва нечаянно коснешься ее, обжигает; дно кабины словно горит под ногами, даже сквозь подошву кеды слышно. Вода в радиаторе кипит, Степан то и дело останавливается, спускается к Пянджу с брезентовым ведром, доливает воду. Воды по дороге много: мутная из Пянджа (как таджики пьют ее?.. Впрочем, причастилась и я: был какой-то длинный перегон, очень хотелось пить, и я напилась из Пянджа, несущего в себе все грехи и тайны Памира. Вода шершавая, плотная на вкус, сытная. Не такая уж и плохая вода…), прозрачные, обильно хлещущие из трещин источники — фильтрованная известняками водичка холодна, мягка, безвкусна.
Поворот — дорогу перекрыла тень «заграничной» скалы, можно снять черные очки, стереть пот вокруг глаз, оглядеться. На том берегу, у подножья скалы, — длинный оползень снега, — наверное, туда, через вершины шести-тысячников, никогда не заглядывает солнце. Берег на той стороне узкий, часто пропадает вовсе, — к отвесной гладкой скале над самым Пянджем прикреплен овринг — дорожка, сплетенная наподобие наших деревенских изгородей из веток. По этой дорожке идут куда-то, держа на плечах, на голове большие тюки, загорелые, почти обнаженные люди.
Скалы отступают, открывается большое пустынное плато. Желтый песок, из него высунулись коричневые валуны. Сверкают, точно шоколадные подтаявшие фигурки. Поверхность камня подтекла от солнца, вылизана бесконечным ветром с песком — сдвинулись, растопились, уплотнились молекулы. Невозможно определить, какой камень, что там, под блестящей коркой. Их много, высунувшихся из земли высоких валунов. Они отбрасывают на желтый песок тени, и в сердце начинает рождаться нелепый страх, томящее неприятное чувство: что это — камни? А может, живое? Или мертвое после живого? Нет, не неприятное — какое-то другое чувство, редко теперь меня посещающее, я его люблю, любила раньше очень: детское мистическое удивление, восхищение непонятным, незнакомым…