К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Мне почему-то необыкновенно интересно читать все это. Не потому, что я хочу напомнить забытый способ приготовления спиртного, — слава богу, в этом вопросе человечество оказалось особенно изобретательным: водку не гонят разве что из металлолома. Просто мне удивительно разглядывать широченные, как у лопуха, шершавые листья, грязно-белые зонтики цветов, удивительно, сломив стебель и содрав с него кожицу, откусить мякоть, почувствовать приторно-сладкий, с морковным запахом вкус. Ели когда-то люди! Давно, недавно — ели! Сейчас вот забыли, лопушится везде, а когда-то был серьезной пищей, сырьем. И Крашенинников, в первый раз увидав этот
Сам Степан Крашенинников вызывает у меня какую-то горькую нежность: понесло милого чудака на край света, потерял в крушении все свои вещи, денег ему не платили по воле какого-то подлеца-чиновника, болел, голодал, однако бродил по земле, удивлялся, писал. Умер, так и не дописав. Вся жизнь ушла, чтобы собрать одну лишь эту книгу — «Описание Камчатки». Прекрасную книгу, до сих пор никто о Камчатке не написал лучше. Мне родное в этой нескладной, непрактичной жизни, в этом желании ходить, ездить, видеть, писать.
Мы выдираемся наконец из зарослей «сладкой травы», идем по дну оврага. Свистит какая-то птица, другая отвечает.
— Ночная, что ли?
— Просыпаются уже. Три часа.
А в Москве шесть часов вчерашнего вечера. Тоже ведь удивительно: я здесь, где уже «сегодня», но сама я еще во «вчера» — у меня, москвички, еще вчерашний вечер, поэтому я совсем не хочу спать. Спать я захочу через пять часов, когда тут все проснутся, пойдут на работу. Виной всему самолет. Если бы я, как Крашенинников, добиралась сюда на лошадях, мне не пришлось бы привыкать к часовым поясам. Постепенно, незаметно утряслись бы эти девять часов разницы. А главное, в общем-то ничего не выигрываешь: я за всю жизнь не увижу, не перечувствую, сколько Крашенинников за одну поездку.
Овраг поворачивает, мы переправляемся вброд через речушку, идем лугом.
— Здесь княженики много, — говорит Дьяченко.
— Княженики?
Я даже останавливаюсь. Отец очень часто говорил об этой ягоде — ароматной, нежной. Варенье из нее, по его словам, ни с чем не может сравниться, вообще ничего подобного с тех пор он не ел. Ягода эта и тогда была очень редкой, росла на болотах, в труднодоступных местах — короче, у меня о княженике хранилось воспоминание, как о существовавшем в незапамятные времена и прекратившем свое существование, подобно многим другим вкусным вещам, о которых поминал отец: селедке «иваси» и «залом», очень толстому горькому шоколаду «Мокко», тому же омулю, которого, впрочем, я удостоилась-таки попробовать на Байкале. И вдруг Дьяченко запросто говорит о княженике!
— Много ее здесь?
— Много… Ее вообще на Камчатке много, в Забайкалье у нас нет.
— В Якутии я, например, моховку ела. Тоже редкая ягода: не смородина, не крыжовник — гибрид какой-то!
— Моховка есть в Забайкалье.
Спустя месяц я попробовала княженику, увидела, как она растет. Листочки у нее очень похожи на земляничные, вообще все растеньице похоже на землянику, а еще больше на морошку. Все они — одно семейство: розоцветные. Цветок нежно-розовый, мягкий. Вкус странный, тонкий, со слабым запахом ананаса. Однако, на мой взгляд, лесная земляника куда вкусней, даже малина и та вкусней, по-моему. Или это без привычки?
Мы взбираемся на невысокий холм и неожиданно оказываемся на берегу океана.
Длинный песчаный берег, на него медленно идет длинная волна. По черной поверхности растекся красный свет. Луна огромная,
Я обмакиваю руку в подкатившую волну (здравствуй, океан!) — и спотыкаюсь обо что-то, песок, вырвавшись из-под сапога, тускло просверкивает, словно бы подсвеченный луной — фосфоресцирует. Белеет полузасосанное в песок, большое, не то собака, не то поросенок.
— Это морской лев, — говорит Дьяченко. — Сивуч.
Далеко его занесло. Насколько я знаю, сивучи водятся только на островах, на Камчатке их нет.
Наконец берег упирается в скалу, похожую на таллинскую сторожевую башню, от нее ниже, перекрыв горизонт, тянется как бы крепостная стена.
— Это мыс Вертикальный, — говорит Дьяченко.
Мыс Вертикальный… Поистине бездна фантазии была у того, кто крестил тут мысы и бухты: Вертикальный, Шлюпочная, Океанская. Да и знаменитые Три брата, если честно, ни с какой видимой точки людей не напоминают. С Маяка они похожи на животных, с парохода — гнилые пеньки зубов в челюсти, замыкающей Авачинскую губу. Почему «братья» — непонятно. И легенда весьма банальная, самый распространенный сюжет: были влюблены в девушку, она заявила, что достанется тому, кто добудет больше рыбы, братья ушли в море, ловили-ловили — и окаменели, девушка бросилась со скалы — тоже окаменела. Где их только нет по свету, этих «братьев» и «дев», погибших от несчастной любви, я подозреваю, что сочиняют подобные легенды составители путеводителей, чтобы было чему умилиться.
2
Пароход наш называется «Углегорск» — это грузо-пассажирское судно, и правильно, что слово «грузо» поставлено впереди. Те семьдесят человек пассажиров, что разместились в его невентилируемых, полузаселенных тараканами помещениях трюма, приспособленных под каюты, погоды не делают. В каждом порту «Углегорск» бесконечно разгружается, грузится, болтаясь на рейде по нескольку дней, а пассажиры покуда ловят с борта палтуса, треску, камбалу — организуют себе пропитание, потому что в «ресторане» (так его важно отрекомендовали нам по трансляции) есть почти нечего, а что есть — есть невозможно, прошу прощения за вынужденный каламбур.
Впрочем, все это еще впереди: многочасовое качание на рейде в виду закрытых сеткой дождя берегов, неторопкое шлепанье по синим волнам океана, питание в местной пищевой точке. Ну, а пока я бросила вещи в камеру хранения, вышла на палубу. Сутолока, шум, возбужденные лица, брезентовые штурмовки, кеды — вероятно, едут «организованные» туристы в Долину Гейзеров, это дело теперь поставлено на поток, на конвейер. Впрочем, в шумной толпе есть и другие личности, выпадающие из общего туристско-беззаботного фона. Подобная личность пять минут назад хлопнула на пол в камере хранения два тяжелых чемодана, произнесла со смешком:
— Ха… Сердце-то, а? Как?..
Я оглянулась. Невысокий, с черной челкой, черными «местными» глазами, бисеринками пота на бледном лице. Молодой. В меру пьяный. Таких тут называют «приблатыканный». Я поинтересовалась, каким образом он успел испортить сердце, он просто ответил:
— А чифирем.
Их едет целая группа куда-то, но в шумной толпе туристов они пока не очень заметны. Впрочем, подобные личности меня, как ни странно, меньше раздражают, чем эта суетная толпа, неизвестно куда и неизвестно зачем едущая. Я слышала в Институте вулканологии, как кто-то мрачно сострил: