К судьбе лицом
Шрифт:
Гея, Мать-Земля, почему ты навестила свою подругу, что сказала и чего не сказала?
Что за плод перемен взращиваешь нынче и кому придется вкусить от него?
Пламя воевало коварно. Когда ему надоедало колоть базальт искрами – оно раскрывало ему объятия, терлось нежно-розовой щекой, припадало пухлыми губами в порыве страсти. Базальт терпел и выглядел незыблемым – мне-то мог не врать, я тут не один год. Я знаю, что эти скалы медленно, но верно меняют форму под напором огня.
Лепестки пламени распускались на скалах – быстро увядающие цветы.
Флегры – душистый сад…
Флегрейские
Выжженная земля на острове Эвбея у подножия великого вулкана.
Уединенная пустошь, которую смертный может пересечь за день пути.
Место старой войны огня и камня, до которого не долетают брызги Тирренского моря…
Что за проклятие Гея нынче выращивает на этих пустошах?
Ананка, кажется, готовилась что-то кричать: она наполняла грудь воздухом с такой силой, что огонь Флегетона поутих. Трудно было гореть.
Лучше всего наблюдать войну мрака и пламени все же именно отсюда, глядя вниз, на опаляемые скалы…
Прохладные губы ткнулись в висок. Что за чушь, Судьба никогда меня не целовала.
– Ты не пришел из-за матери?
В воздухе разлилось благоухание нарцисса.
Я пожал плечами, вглядываясь в вечную битву – огонь и тень.
Собственную жену не могу любить, когда в доме теща…
Медные локоны казались раскаленными, высвобождаясь из торжественной прически, огненными струями стекая на хитон. Одна особенно упрямая прядь упала на лицо, скрывая усмешку.
– Она собиралась проговорить со мной всю ночь, но когда я в очередной раз напомнила, что ночь тут вечная… Сказала: «Иди. Ублажай муженька, небось, заждался». Идти пришлось немного дальше, чем я рассчитывала.
Пламя прилипло к черным камням, приникло – не оторвешь. Так, будто это ему пришлось перенести восемь месяцев голода и пустого ложа, будто это оно глушило порывы тела предвкушением этого дня…
Восемь месяцев, Тартар побери Зевса за решение, которое он вынес!
– Ты разве не соскучился? – прошептала она за секунду до того, как я накрыл ее губы своими.
Умирающий не припадает так к чаше воды.
Тонущий в морских пучинах менее жадно хватает воздух.
И от одежд, пропитанных смертоносным ядом, избавляются не так быстро.
Камни больше не смели впиваться в кожу – плавились, униженно растекались от жара страсти. Пылал Флегетон, заливая красноватыми спелыми отсветами переплетающиеся руки, забирая последний воздух – его и так не хватало на вздох, и каждый вздох приходилось рассекать, делить на двоих, отвоевывая друг от друга в поцелуях…
Огонь и базальт? Нет, это внизу, где в бессильной зависти стонет Флегетон.
Здесь, на площадке – огонь и огонь. Словно пламени наконец удалось расплавить камень, и их больше не разделить. Искры, летящие от огненных вод, падают на гиматий, заменивший ложе, прожигают насквозь, сыплются на влажную кожу и гаснут стыдливо: менее горячи, чем ласки. Огненные воды буйствуют и ревнуют: на них больше не обращают внимания, воды недоумевают: что за два языка пламени отделились от них и сплелись на черном базальте? Воды поддерживают – взметывая ввысь огненный вал. Он взлетает – и падает вниз на базальтовое дно, признавая поражение.
– …что она
Пламя наконец угомонилось. Пыл безумства прогорел, и Флегетон ворочается в своем русле сонно и утомленно.
Хмель больше не течет по венам – вытеснен более приятными ощущениями. Блаженная истома погружает в дремоту, и голос жены кажется продолжением ладошки, скользящей по груди.
– Этой карой была я, верно?
Мысли не желают выплывать из мутного марева наслаждения – гуще стигийских туманов.
– А карателем – ты. Разве есть для матери мучение страшнее – знать, что твою дочь насилует властелин подземного мира.
Теперь она, рассеянно улыбаясь, проводит пальцем по моей щеке – одинокий корабль движется по морю. Корабль налетает на внезапные рифы – по скулам заходили желваки.
Туман из головы выметен ледяным ветром, и мысли больше не плавают: не в чем, вот-вот каменистые отмели покажутся…
– Я помню ее… когда вернулась тогда к свету. Тень… еще немного – и она сошла бы за мной в твое царство по естественной причине. С каким криком она бросилась мне навстречу… А потом она слушала волю Зевса о моем браке, будто свой приговор. По сравнению с этим твои казни более милосердны.
Наверное, Сизиф, который устал даже проклинать и с тупой покорностью катит в гору свою участь, с этим бы не согласился. Или Тантал, к которому на берег регулярно наведывается кто-нибудь из свиты: покушать в окружении красивых деревьев, на берегу прозрачной речки. Алчные взоры, стоны и проклятия казнимого никого не трогают.
– Ты выполнял волю Зевса? Или все же хотел меня?
– И то, и то.
Вернее, ни то, ни это. Просто однажды я поспорил с братом, посетил Нисейскую долину – и мне показалось, что стихия глупой Афродиты решила метнуть в меня молнию.
Странно – она все еще улыбалась. Убрала с моего лба прилипшие волосы. Медленно проследила пальцами морщину между бровей, попыталась разгладить – куда там! Обвела плотно сжатые губы с вечно опущенными уголками.
– Может, если бы ты… – начала шепотом и осеклась. – Знаешь, она так и бросается мне на грудь, когда я возвращаюсь. Будто я могла остаться здесь навсегда. А когда я ухожу – рыдать начинает за десять дней, так, что вся земля умывается дождями. И каждый раз уговаривает остаться еще на день… А если ко мне взывают герои – начинается одно и то же: «Как это ты пойдешь? Туда? Одна?! К нему?!»
– Твоя мать вообще способна посмотреть на тебя как на взрослую?
Сейчас это было трудно. Раскрасневшаяся, щедро облитая отблесками огненной реки, ослепительная в своей прелести, Персефона казалась совсем юной, и только улыбка – мудрая, исполненная житейского опыта – напоминала о правде.
– Царь мой… разве матери способны на такое? Для них дети никогда не взрослеют, а потому они готовы прощать и защищать до бесконечности.
Поудобнее устроившись у меня на плече, она принялась рассеянно смешивать – медь своих волос с чернью моих. Не замечая, что рука, обвивающая ее талию, окаменела.