К судьбе лицом
Шрифт:
На мгновение показалось: вот. Черные дыры плывут в ночи. Мелкие тартарята переползают с места на место, свивают кольца, хохочут, швыряют копья, хвастаются – кто дальше попал…
Нет, не то: дрогнуло, исчезло. Остались глаза.
Огромные, распахнутые в неизбывной муке. Переполненные безумным страданием, болью, ужасом… «О, сын мой, Климен!» – нет, вздор, глаза не синие – зеленые… нет, голубые… серые… карие, опушенные густыми, подкрашенными ресницами…
Разные глаза. Отовсюду. Смотрят из ночи, не мигают. А боль везде одинаковая – пронзительная,
Глаза глядят, не отпускают – сквозь кровь, копоть и пламя, которым пропитана ночь.
Кровью текут реки, копоть летит от дворца на горе, которая перестала быть светлой, пламя встало от неба до земли, голодным драконом прыгнуло к звездам…
А глаза не пропадают. Кричат. Следят.
Когда-то – знакомые. Теперь – застывшие. Глиняной памятью, бездушными картинками на амфорах.
После следующего видения я сумел отвернуться. До хруста вцепляясь пальцами в скалы, комкая камень, будто перегревшиеся под утро простыни. Привалился грудью к горячей скале.
Хотелось кричать. Выть обреченным на утопление псом. Хотелось встряхнуть старуху-Гею за плечи и заорать ей в лицо: «За что? За что это?! Я тебе что-нибудь сделал?!» Мои подданные не рвут тебя плугами, не устраивают пожаров, не кровавят поля – или ты уже не разбираешь? Всех под одну гребенку – и олимпийцев, и морских, и подземных?!
Сплюнул ихор изо рта – будто память выкинул. Помоги мне, Лета, ты часть моего мира. Я не должен этого помнить. После такого не едят и не спят. После такого не борются.
Ата, ты тоже помоги – по старой памяти. Дай мне обмануть самого себя. Дай мне сказать себе, что это было не предвидение. Так… одна из нитей. Одна из строчек в Свитке, который я так хорошо научился переписывать.
Мне хватило того, что я понял: Гея постаралась на славу. Они даже не чистое уничтожение.
Они чистое будущее.
Наше будущее.
Наша Судьба.
Погибель.
Вон тот, который, смеясь, мечет стрелы в небо, – наверняка Погибель Аполлона, даже рисуется так же. Приземистый, с трезубцем, водой протекает между скал – Гибель Посейдона; весельчак с мехом вина, старательно нанизывает шишку на конец острого копья – прощай, Дионис…
Тот, летающий, с козлиными ногами – наверняка Крах Афины, а этот, с бычьей шеей и здоровенным молотом… ну, да, кого ж еще на Гефеста выпускать…
Который – мой?
Шаги бесшумны, камни не выдадут, дыхание ровное, хоть и сквозь зубы. Между окаменевших черных стволов, бывших когда-то зелеными, между валунов-яиц, вдоль скал, прячась в тени костров… эй, который у вас тут Алкионей? Охота на свою погибель полюбоваться. Не зря ж я сюда в шлеме и с двузубцем…
Этот, с обожженной кожей? «Нет», – молчит сердце… Тогда вон тот, косматый, ростом с доброго Циклопа потянет? («Не-е-ет», – вздыхает Ананка). Так вон там еще один копейщик, черной бородищей зарос, ухмылка такая, что тянет врезать, чешуя черная, поблескивает легкой серебринкой… Что, и этот нет? Вот, какая досада.
Флегрейские поля
Слышу издалека. Близко не подхожу: опять накатит озноб, привидится серая дорога. Крадусь, ползу на брюхе (Владыка… спасибо – не видит никто!), замираю при каждом шуме, и все вглядываюсь: ну? какой он? где он?
Перебираю Гигантов, как шлемы в оружейной – и ни один не подходит, сердце молчит и не желает выстукивать зловещее «будет». Судьба – будто выхлебала полноводный Пеней. Молчит. А я примериваюсь, присматриваюсь… словно не врага себе – дары драгоценные подбираю.
И с чего я вообще взял, что он будет какой-то особенный, этот Алкионей? Да может, я его и пропустил уже. За остальными. Их тут полсотни, а скольких я пересмотрел? Два десятка… три десятка, не меньше? Стоит ли дальше рисковать, торчать тут, высматривать свою Погибель – все равно ведь встретимся! Ведь в любой же момент…
Недалеко сухо и весело громыхнул металл. Статная фигура воина в блестящих доспехах показалась продолжением видений. Нет, в самом деле. Зачем война на Флеграх? Надо будет Гигантам – сами к войне в гости сходят.
Не звали, не ждали – какое место войне на обугленной земле? Эта земля выглядит так, будто на ней проиграли тысячи войн.
Ни укреплений, ни боевых колесниц. Мирные костры. Мирная ночь.
Мирные саженцы мести старушки-Геи тихонько набираются сил.
А война приперлась нежданной, грянула копьем о щит, грохнула боевыми сапогами. И стоит, выпроставшись: панцирь режет глаза белым блеском адамантия, кровавый плащ падает с плеч, конский хвост презрительно смотрит в небеса с глухого шлема.
– Ну, что ж вы?! – задорно подбодрила война. – Выползайте, выплодки Геи! На Олимп захотелось?! Отведайте гостеприимства олимпийского!
Гиганты ожили. Свились-развились многие кольца в ночи.
– А вот и развлекуха, – смачно прогудели с воздуха.
– У! Кронёныш!
– Пойдем бороться?
– Что с ним бороться…
Арес вскинул голову, приветливо оскалился в лицо подходящему Гиганту. Этот оскал он от дядюшки перенял, еще в Титаномахию. Притопнул ногой, с нетерпением вскинул копье: ну, давайте уже скорее! Это так весело, что уже даже немного страшно, когда же начнем?!
Мне бы сейчас мой оскал тоже не помешал. А то стою, как пыльным великаном по лбу треснутый. В голове угнездилась настойчивая кукушка: «Откуда?! Откуда?! Отку-ку-ку…»
Кукушка-кукушка, сколько моему племянничку жить осталось, а?!
Гигант оказался не копейщиком. И не парой Аресу – так, средне-мелкой шушерой, с серыми кольцами, сатирьими рожками и повышенной волосатостью на груди – казалось, что на Гиганта напялили волосяной панцирь.
Саженец Геи двумя пальчиками раскручивал увесистую дубинку. Стоял на месте. В атаку не спешил.