К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

Миняйло Виктор Александрович

– Титаренко Павло!
– закричали куркульские сынки.
– Мы его знаем! Он помогает бедным... пирогами!..

– ...за то, что дают списывать арифметику!

– И не курит! И не ругается вовсе!

– Титаренка! Павлу-у-уху!

– Куркуль! Не пускать его!

– Павлуха! Держи свинью за ухо!

– Тумаков ему! Под бока! Чтоб не записывал!

– Тише, дети, тише!
– успокаивал я страсти.

– Давайте тише!
– Ригор Власович поднял вверх ладонь.
– Товарищи детвора! Тут кто-то ведет не наши

разговорчики! Как это можно записывать малого Титаренку в пионеры, если у его отца и молотилка, и керат, и двигатель, еще и хата крыта оцинкованной жестью?! Как, спрашиваю я вас?.. Да у нас сердце заболит от такой несправедливости!..

Слово опять перехватил представитель уездного комитета комсомола:

– Мы не говорим, что Титаренко не может быть юным спартаковцем. Но прежде всего он должен перевоспитаться в бедняцкой массе и отречься от своих родителей.

Все взгляды обратились на раскрасневшееся лицо Павлика. От смущения он часто моргал, переступал с ноги на ногу и даже забыл о своей привычке закладывать руки в косые карманы тужурки.

– Ну, так уйдешь от классово чуждых родителей?
– строго спросил Виталик.

– Идите вы все к чегту!
– со слезами крикнул младший Титаренко и даже головой затряс.

– Ну вот, видите, - констатировал представитель уездкома комсомола, Титаренко сделал самоотвод... Давайте других.

На этот раз дело пошло живее, так как начали называть бедняцких детей.

– Вот погодите, - доносилось глухо из группки хозяйских сынков, будут вам пионеры!..

– А вы не пугайте! У самих у вас поджилки трясутся!

– Иван Иванович! А куркули щипаются!

– Ги-ги-ги!

– Боком выйдет вам смех!
– строго сказал Ригор Власович.
– Возьмите там которого на заметку!

Немного поутихли.

– Еще Катю Бубновскую запишите!
– пропищала какая-то девчушка.

Нина Витольдовна покраснела до слез. Подняла глаза на меня, и я понял всю ее боль. Мне стало неимоверно стыдно, жаром пыхнуло в лицо. Но стыд был не за нее, чистую голубицу, и не за себя. Стыд этот, как паровоз, раздавил меня и исчез где-то в будущем.

Меня подмывало стать на колени перед Прекрасной Дамой и омыть ее руки слезами.

Дрожащим от волнения голосом Виталик сказал:

– Катя еще не подготовлена к вступлению в пионеры...
– И глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в воду.
– Но она наша... У нее нет ничего... и она будет бороться вместе с нами... за дело рабочего класса!

Даже Ригор Власович не выдержал. Ворчливым от внутренней непоказной доброты голосом сказал, положив ладони Виталику на плечи:

– Молодец, сынаш!

И мне стало радостно - и за сына, и за лохматого Ригора Власовича.

В тот день в пионеры записались, может, душ десять. Были еще и такие, которые колебались: вот я бате скажу... А это было признаком, что мать или отец пробурчат в ответ: я тебе дам пионеров! Вдруг наскочит снова Струк!

А то еще и Зеленый - в живот кошку зашьет! Или Шкарбаненко в колодце утопит!..

Но, видимо, запишутся и другие. Потому что представитель уездкома комсомола обещал привезти из города красные галстуки, еще и барабан, и горн, и знамя.

Нерешенным остался вопрос о вожатом.

Ригор Власович только пообещал:

– Вам, детвора, партийная ячейка пришлет из Половцев комсомольца. А потом у нас и свои вступят...

Вся школа клокотала, возбужденная и встревоженная.

А те, что записались, чувствовали себя почти героями. У каждого, пожалуй, холодок по спине гулял: было необычно, страшно и радостно. И еще некоторые побаивались, смогут ли отвыкнуть от табака. И можно ли будет на пастбище закричать вот так на корову: "А куда ты, гадская душа, чтоб ты сдохла!.." Об этом сын учителя так и не сказал.

Но сорванцы тешили себя надеждой, что Манька или Лыска никому их не выдадут.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой автор квалифицированно сообщает

сведения о внеклубной культработе в селе Буки

Как только повечерело, к Тодоське Кучерявой начали поодиночке проскальзывать девчата.

Тодоська была красивая, молодая вдова с недоброй славой. Говорят, принимала не только парубков, а и женатиков.

Женщины несколько раз били ей окна, таскали за волосы, но это только увеличивало ее привлекательность в глазах мужиков. И такую она имела власть над теми, кто ей нравился, что ходил мужик словно оглушенный, худел, терял сон и покой, и тянуло его опять и опять к чернокосой кудрявой вдове, и делался он мягким, словно воск на огне, и ласковым, словно младенец после купания. Да только недолго продолжалось то счастье. Тодоська Лымар была молодица щедрая и одаряла своей лаской не одного и не двух...

Порою находила на нее необъяснимая тоска, и женщина целыми неделями не отзывалась на тихое царапанье по стеклу окна.

С досадой покашливали, топали, сердились, но стучать в раму окна не осмеливались и даже не мазали ворота дегтем.

Тогда пускала вдовушка в свою просторную хату вечерницы. Сама забивалась куда-нибудь в уголок и, поблескивая ведьмовскими, как говорили буковские женщины, зелеными глазами, молча лузгала семечки. Ни один из парубков в то время не смел к ней и подступить.

– Отойди! Осточертели вы мне, хуже горькой редьки!
– Сердито заправляла под платок мягкие свои шелковистые локоны, презрительно поджимала губы, которые и на расстоянии словно бы высасывали душу, обжигали огнем.

Девчат тянула к Тодоськиной хате тоскливая прелесть греха. Он, этот грех, был незримый, как дух, и каждая, войдя в хату, искала его взглядом по углам, он словно бы до поры прятался в кожухах и свитках на жерди, словно ускользал из-под рук, словно бы оставлял за собой ветерок и запах любистка. Казалось, что и сама Тодоська немного пахнет любистком...