К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

Миняйло Виктор Александрович

Порою хотелось сказать ей: "Глупое дитя, что ты делаешь, зачем вставляешь шею в петлю?.. Вот погоди, подожди... пока я стану свободным... от чего, от кого?.. от твоей матери?.. или от обязанности быть до смерти твоим отчимом?"

Бежать бы куда глаза глядят. Но разве сбежишь от собственной судьбы? А разве не боишься ты одиночества, которое будет ходить за тобою по пятам? И где спрячешься от него, если бросишь Софию? И не лучше ли иметь под боком недреманного врага, что желает тебе

добра, чем случайного друга, который на следующий день, так и не став нужным, превратится в нового твоего врага?

А может, случится чудо? Может, где-нибудь убьют Данька в мужицком побоище - колом по голове или ножом под бок и, потрясенная той скоропостижной смертью, Яринка надолго оставит мысль о браке и опять станет жить рядом, такая же невинная и искренняя в своем детском неведении. Но знал: ох как долго живут те, чьей смерти мы так страстно желаем!..

Даже поиздеваться над своим врагом не мог, даже подшутить. А как, мол, твой Котосмал, чтоб ему пусто было!.. А как там твой куркуленок, не припрятал ли где снова обрез?..

Скажешь, и посмотрит на тебя Яринка исподлобья - немного испуганно, немного удивленно, немного обиженно и к тому же упрямо. И возненавидит тебя до смерти - такого влюбленные никогда не прощают. Но влюбилась ли она в него? Замирает ли у нее сердце при мысли об этом степном коршуне?

Степан стукнул заслонкой веялки, вздохнул.

– Отдохнем, Яринка!

Сел на завязанный мешок, она примостилась рядом на неполном.

– Завтра поедем на мельницу.

– На нашу?..

– Нет, в Половцы. На крупитчатую.

– Ой, хорошо, дядя!
– Яринка только при матери называла его отцом.

– А Данько не затоскует? А?
– спросил Степан с натянутой улыбкой, в которой так и полыхала ненависть.

Яринка смутилась, потом с решимостью и большим доверием глянула ему прямо в глаза:

– О, он такой! Такой... Как спичка! Ка-ак вспыхнет!.. А я его, дядя, совсем не боюсь! Что бы ни говорил, а я ему все наперекор, все назло!.. Здоровые парубки его боятся. А я - нисколечки!

– А любишь?
– у него перехватило дыхание.

Яринка посмотрела на него долгим-долгим взглядом. Спрашивала совета. Просила милосердия. Потом шепотом - со страхом, с болью:

– Н-не-зна-а... Ей-богу...

Степан едва чувств не лишился. Затаил стон в себе. Но не посмел сказать: не люби ты его! он этого не стоит!
– боялся, чтобы она не заупрямилась и вправду не полюбила бы, наперекор всем, наперекор самой себе. И с большой надеждою и верой сказал:

– Ой, сколько парубков хороших!..

А она вдруг заупрямилась:

– Много, много, а вот для пары только один!

Однако Степан уже отказывался понимать ее.

– Выбирать нужно из многих. Ой, глупая!..

Выберешь. Не спеши!

Яринка долго раздумывала.

И хотя на мельницу должны были выехать чуть свет, девушка все же пошла на улицу.

И Степан, у которого холод гулял под сердцем, слышал снаружи говор ее и Данька. Яринка смеялась - это ему тоже хорошо было слышно.

Степан не пошел открывать дверь, когда падчерица постучала - раз, второй и третий.

Зло позевывая и бурча что-то под нос, встала София и открыла сама.

– Хватит тебе шататься!
– крикнула она Яринке.
– А то вон отцу уже лень и дверь открыть. Перетрудился!..

Яринка виновато юркнула в другую комнату и, не ужиная, легла спать.

Утром Степан ее тоже не пожалел. Разбудил, как только сам поднялся, хотя и не было в этом необходимости. Не жалел и когда укладывали на сани мешки - Яринка взваливала ему на спину, а он относил.

– Да получше подкидывай, а то я один для вас должен надрываться!..

Девушка села на задок саней спиною к нему.

Всю дорогу ехали молча.

В Половцах возле мельницы все было забито возами. Тесная улочка между массивной подпорной стеной под крутым косогором и постройками мельницы была загромождена так, что негде было и яблоку упасть. Как только впереди начинали шевелиться, в задних рядах поднималась кутерьма. Огненнолицые от мороза и горилки мужики и парубки стоя лупцевали коней кнутовищами, дико горланили, стараясь объехать соседа. Кони отчаянно ржали, путались в сбруе. Трещали дышла, насады и рожны*.

_______________

* Н а с а д ы, р о ж н ы - части телеги, саней.

– К-куда прешься, туды-т!

– Сдай, говорю, назад, а то в морду!

– А вот этого не хочешь?!

– Вот я тебе! Вот я тебе! На вот! На вот!..

– Петро! Пообрезай ему постромки!

– Я тебе обрежу, вшивый!

– Хребтуг ему на голову, куркулю!

– Чумазые! Босяки!

Хватали друг друга за полы кобеняков, стаскивали коням под ноги.

– Спа-аси-ите! Кто в бога верует!

– Я т-тебе - бога, Хр-риста, богор-родицу!..

Выходил на балкон второго этажа Петр Наумович, арендатор. Щелкая языком, качал головой:

– Дурные, ай-ай! Ай, дурные! Тц-тц-тц!

На какое-то время скрывался за дверью, потом снова появлялся, перегибался через перила и наугад тыкал пальцем в толпу:

– Ты, Иван! И ты, Иван! А ну-ка, перестаньте мне сейчас же! А то не приму пшеницу. Пшеницу не приму! У тебя в зерне клещ! Клещ у тебя! Да! Да!.. Ай, какой дурной Иван, чтоб у меня было столько счастья! Тц-тц!

Постепенно стихали, утихомиривали разъяренных, знали: Петр Наумович если захочет, то клеща найдет. И не у одного.