К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

Миняйло Виктор Александрович

Разбитые шестерни Коряк просверливал и соединял металлическими стяжками.

Молотилку из хозяйственного двора Бубновского нашли где-то лишь в третьем селе. Прижилась она у богатого мужика и не хотела признаваться, пока Безуглый не поехал в волостной исполком и тот не прислал наряд милиции. И плакала молотилка, и божилась, что она не она, и кивала на революцию: все, мол, наше, но старший милиционер нашел на ней и тавро какие-то номера, записанные и в инвентарной книге Бубновских, а она ссылалась на то, что старый пан продал ее, а документов на это не имела, и снова

плакала, и мужик плакал, и жинка его плакала, и круторогие хозяйские волы, что вывозили ее со двора, в коммуну, тоже плакали.

И хотя напоследок мужик сокрушенно качал головой - мы не за такую, граждане, революцию!
– но милиционеры думали совсем иначе. Старший так и сказал:

– Революцию, дядюшка, делали для бедных, а не для вас!

И вот таким образом, изменив надеждам куркулей о всеобщей справедливости революции, молотилка вступила в коммуну.

Надо сказать, что была она в добрых приймах, и Коряку не пришлось к ней и рук прикладывать. Обтерли, смазали - и хоть сейчас запускай керат и бросай ей в барабан снопы.

Предусмотрительный Ригор Власович составил из коммунаров очередь, и каждую ночь сторожа, вооруженные его винтовкой, дежурили во дворе.

Два коммунарских плотника перебирали ворота каменного амбара, скоро должны были привезти со станции отборную посевную пшеницу.

Это был первый кредит натурой новорожденной артели.

– Ты гляди, - удивлялись богатые мужики, - какое до них унимание!..

– Ничего, бог даст - уродит сам-один.

– Га-га-га! Будут знать, какова дармовая комиссарская пшеница!

– Голодранцы! Не сеяли, не жали, на печи лежали, а туда же - в хазяины! Кто ж это на них работать будет, на лентяев?!

– А хазяив, которые справные, к ним на барщину погонят. Труд повинность!

– Да, да! Ничего из этого не выйдет! Вот дядька Тадей Балан говорят, что в газетах вычитали: Польша да Англия зуб на коммуну имеют. Как заведете, говорят, сию ипидемию, то пойдем на вас с пулимьетами!.. И батюшку спрашивали - нигде, говорят, в писании про коммуну не написано.

– А мы свое писание напишем, чтоб по-нашему!

– Пишите, пишите! Напишут вам на штанах!..

– Пробовали было Деникин да Врангель - сами без штанов поубегали!..

Значит, коммуна становится реальностью, если ее ругать начинают... Ну-ну!..

А Сидор Коряк, механик коммуны, не обращал внимания на пересуды и со своими юными путешественниками изо дня в день звенел в кузне закопченный, страшный с виду и горячий сердцем.

– Поспешайте, юноши! Нам еще надо всю землю объехать!

Говорю ему как-то:

– И зачем вы, Сидор Ларионович, детей обманываете? Пожалуй, это самое большое преступление - врать ребенку!

– Гм!
– приложил Коряк пальцы ко лбу.
– Это вы меня, Иван Иванович, сразили наповал. Оно действительно, нельзя юношев дурить. Но ведь мечта! Разве она не больше того, что мы делаем? Вот я не могу летать, так как не птица. А хочется! Во сне летаю. Выходит, и сам себя обдуриваю... Не могу всю землю объехать. А хочется. В мыслях где только не бываю. Потому мечта!.. А вы хотите

отнять ее у меня. И у этих юношев. Чтоб они жили как кроты слепые. А разве до всеобщей коммуны мы с вами доживем? Но они, а может - дети их, доживут. Потому - мечта! Такая прекрасная, что для нее и работать надо, и голову сложить не жаль! Ну, а теперь про этих юношев. Не обманываю я их. Пойду к самому председателю уездного исполкома, скажу: "Дай ты мне, товарищ Аристов, своего бенца только на один день - ради коммуны, ради мечты!.." И покатаю я своих боевых юношев хотя бы до Половцев и обратно, всех - до единого, а сколько радости будет!.. Ведь для них мир кончается где-то за горой, по пути в волость. А тут тебе вдруг - и поля, и леса, и горы, и долины. Вся земля, красивая как мечта!..

В тот день пригласил я Сидора Ларионовича к себе на обед. Он не отказывался, только растерянно глянул на свои руки.

Фыркая, как конь, долго умывался под умывальником, тер руки песком и все никак не решался вытереться свежим полотенцем, что вынесла Евфросиния Петровна.

– Мне, мадам, какую-нибудь тряпочку бы, - возвеличил он мою жену. Но поскольку его заставили воспользоваться полотенцем, то осторожно ткнул им несколько раз в лицо, так же наполовину осушил руки и недовольно крякнул: - Забыл уже, как среди людей... а жинку мою деникинцы застрелили... вот так и остался бобыль бобылем... Так что извиняйте за мой "фрак"...

Снисходительная улыбка Евфросинии Петровны не успокоила его. Сидел съежившись и все приглаживал свою жесткую чуприну.

Белая скатерть страшила его.

Евфросиния Петровна расщедрилась на полбутылки казенки.

– После контузии я вроде не пью, но ради такого случаю...

Первая же чарочка ударила ему в голову. Лицо потемнело еще больше, единственный глаз горел черным огнем.

Борщ Евфросиния Петровна варит такой вкусный, что я удивлялся выдержке кузнеца: ел медленно, обороняя ложку куском хлеба.

– Ну, мадам!..
– Таким образом он высказывал свое восхищение кулинарными способностями хозяйки.
– Эх, мадам!..

Откуда он набрался такой учтивости, я не знал.

Вареники утопали в сметане, и Сидор Ларионович принялся поспешно их спасать.

– Эх, мадам!
– Это было уже вместо послеобеденной молитвы.

А потом Коряк разговорился.

– Вот так бы накормить всех рабочих людей на всей-всей земле... Может, аж тогда я был бы счастливый!..

– "Не хлебом единым...", Сидор Ларионович!..
– возразил я.

– Нет, Иван Иванович! Пока на всей земле великое множество голодных ртов, прежде всего коммуна должна накормить людей. Ведь тот, кто голодный, тот и унижен. А нам нужно, чтоб люд был счастливый и гордый, чтоб не гнулся и никого не боялся, чтоб не подставлял другую щеку, а как потребуется - так саблей, саблей! А тогда уже пускай употребляет и духовную пищу - от нее вреда не будет... А вас, мадам, можно смело назначить поварихой на всю мировую коммуну!

"Мадам" расцвела, она, вероятно, издавна только и мечтала стать поварихой.