Кабахи
Шрифт:
— Как не снилось — вот дядя Софром ему приснился.
Только сейчас заметил Шавлего притулившегося у корней дуба, закутанного в старую грязную шинель человека с костылем. Лицо у хромого было хмурое, голова ушла в плечи, точно у нахохленного воробья, безбровые, водянистые глаза злобно смотрели на Шакрию, этаким чертом восседавшего на большом камне в сторонке от костра.
— Что полыцик Гига сказал — когда он подойдет? — спросил Махаре.
— Пока вы там все устроите, говорит, я и подоспею, — отвечал Шавлего.
Все так и покатились со смеху.
Теперь
Сначала Шавлего удивился — над чем смеются ребята? — а потом вспомнил о непримиримой, извечной вражде между Софромом и полыциком Гигой и сам улыбнулся.
Софрома в Чалиспири прозвали Злыднем и Змеиным жалом. Считалось, что из-за его клеветнических обвинений в свое время пострадало несколько ни в чем не повинных семей. Некоторые злоречивые люди настойчиво утверждали, что и сейчас от него добра не надо ждать. И все село смотрело на этого человека с отвращением.
Однажды ночью кто-то поджег его дом. Все его достояние, ценную обстановку пожрал огонь. Сам он еле выбрался из горящего дома в одном белье. Разбуженный пожаром, очумев от страха, он выбросился спросонья с балкона второго этажа и сломал себе ногу. На его крики и вопли сбежалась вся деревня. Люди стояли словно вкопанные и смотрели, как извивались, взлетая к небу, рыжие змеи входящего в силу пламени.
Пока не обрушилась крыша и не погребла под собой весь дом, ни один человек даже близко не подошел.
Первым спохватился дядя Фома:
— Сам-то цел ли, не повредил ли себе чего?
Только тогда Годердзи, стоявший с хмурым, неприязненным видом, неохотно двинулся с места, а за ним последовали садовник Фома и еще несколько человек.
В больнице Софром лежал недолго и вышел оттуда с костылем, охромел. А полыцик Гига твердит:
— Вор он, мошенник, говорю вам! Симулянт! Ради пенсии прикинулся хромым. А по ночам ходит без костыля и ворует чужих кур. Однажды пошел я к нему, отколотить хотел, а его нет дома. Гляжу — в этой его берлоге, в амбаре, что уцелел во время пожара, полно куриного пуха.
— Ну, что за сон тебе приснился, Шакри?
Надувной застеснялся.
— Ничего особенного, Шавлего. Вот дядю Софрома во сне видел.
Софром с трудом повернул голову к Шавлего. В бесцветных, словно заледенелых его глазах мелькнуло подобие улыбки.
— Ну говори уж, говори, что снилось. — Теперь уже хромой сам заинтересовался. — Правда, язык у тебя дрянной, как и у твоего деда. Значит, меня видел во сне? Ну, так что же со мной было, Надувной? Чем смешить всех этих молокососов, не лучше ли сон про меня мне же и рассказать?
— Расскажи ему, Шакри!
— Ну ладно, рассказывай уж, не томи нас, Надувной.
Шакрия отодвинул свой камень подальше от костра и посмотрел дружелюбным, даже теплым взглядом прямо в лицо Злыдню, в глазах которого нет-нет да и вспыхивала плохо скрытая злоба.
— Видел я, будто бы мы с тобой, дядя Софром, померли и были похоронены. — Рассказывал свои истории Надувной с самым серьезным видом, даже никогда не улыбался. — Закопали, значит,
«Не удивляйся, все тут имеют вид сообразный своему ремеслу. Вон тот, у которого голова с алавердский купол величиной, — шахматист. Рядом, видишь, у одного руки и ступни как лопаты — это пловец. А другой, с крохотной головкой и толстенными икрами и ляжками, — футболист. А там, видишь, один совсем вроде без головы, зато с длинными-предлинными ногами, — это танцовщик. Первыми к богу подойдут они».
Оказывается, и там, как и у нас на земле, спортсмены больше всех в почете.
Когда пришел наш черед, дядя Софром, бог сказал, что должен нас взвесить. Люди вы, говорит, одинакового ремесла, и вес у вас должен получиться одинаковый точка в точку. А если один окажется тяжелей другого, никакой кассации, обоих загоню прямехонько в ад.
Тут я подумал про себя: какое, собственно, у нас ремесло, ничего мы с тобой в земной жизни не делали, только языком молотили… Смотрю — у обоих у нас свисают, как у овчарок, аршинные языки.
Ангел подвел нас к весам.
Насчет твоих весов ничего не могу сказать, а мои я сразу узнал, как только увидел.
Говорю: «Уважаемый боже, это весы Бочоночка, нашего зав- складом. Они ни разу за все свое существование правильного веса не показывали. Семь человек семь дней работали, не могли исправить. Потому завскладом и скончался безвременно. Взвешивайте меня на других».
Но бог заупрямился — как говорится, подбросил камень и подставил голову. То бишь не камень, а мяч, из уважения к футболистам.
Заставили нас влезть на весы.
Сидит бог, молчит, Сзади, по обе стороны от него, парят ангелы, перед одним — гора сахару, перед другим — куча навозу. И у обоих в руках большие половники.
Значит, вскинули нас на весы и взвесили. И получилось, что ты, дядя Софром, тяжелей.
«Уравновесьте!» — повелел бог.
Ангел положил мне целый половник сахару на язык.
Взвесили снова.
На этот раз я перевесил.
Другой ангел положил тебе на язык половник навоза.
Тут опять ты оказался тяжелее меня.
Тогда рассерчал бог, отрезали у тебя язык и привесили мне промеж ляжек.
А теперь я вышел тяжелей.
Бог прямо-таки с ума сходит: что это за люди свалились, говорит, мне на голову! Отрезали у меня…
Но Софром уже вскочил на ноги. Он ругал последними словами Хатилецию и всех его родичей, грозясь, размахивая костылем. Потом, что-то сердито бормоча, пошел прочь, по направлению к деревне.