Кабахи
Шрифт:
— Есть кое-какая.
— В чем?
— Ох, Флора, умеешь же ты приставать!
— Страшный ты человек, Шавлего! Каждое слово надо из тебя вырывать клещами. Небось при Русудан у тебя развязывается язык!
— А ты не пишешь стихов?
— Не пишу. На что мне они?
— Неужели ты никого больше не смогла полюбить? Тбилиси полон женихов.
— Как будто не знаешь, как у нас смотрят на женщину, которая побывала замужем…
— «Следом парни городские, словно стая голубей…» Помнишь, это из «Песни об Арсене».
— Ах, какой у тебя
— Значит, после развода ни один человек не подходил к тебе всерьез?
— Человек? Нет, человек не подходил. А от бездарных писак, от журналистов, выдвинувшихся с помощью влиятельных родичей, и от заносчивых франтов, хвастающихся отцовскими кошельками, меня давно уже тошнит. Ну, а всякие жирные, засаленные дельцы, уютно устроившиеся в артелях, фабричках и комбинатах, совсем уж внушили мне отвращение ко всей мужской породе.
Шавлего внимательно посмотрел на молодую женщину, помолчал немного.
— Что ж, тебя можно понять. Закон естественного отбора не Дарвином придуман, он существовал в природе раньше. Всякое существо ищет себе пару под стать, стремится к равному. Но неужели ты до сих пор не встретила ни одного достойного человека? Может быть, тебе не надо было уходить от мужа?
— Не знаю… Иногда и мне это приходит в голову, но я все же не раскаиваюсь. Сейчас я свободна как ветер — куда хочу, туда повею.
— А замуж выходить больше не собираешься?
— Зачем? Чтобы вся морока началась сначала? Не хочу, сыта по горло.
— Никто не принес столько вреда стране, как в последнее время наши женщины, подражая всему уродливому, отвергая все добрые традиции и упрямо цепляясь за все, что следует отвергать. Какие же у тебя намерения? Может, боишься, что иссохнет твоя высокая грудь? Или что беременность испортит тебе фигуру?
Труд, семья Без затей, Много детей. Пылает очаг, И злобится враг.Видишь, и у меня получились стихи.
— Что за злой у тебя язык! Ты ведь не знаешь… Ты не знаешь… Ты ничего не знаешь, а бранишься безбожно…
— Ты рано вышла замуж?.
— Еще студенткой.
— И небось думала, что замужество — сплошная забава, песни, смех и веселье?
— По правде сказать, не без того.
— Ну, а на деле оказалось совсем иначе. Наверно, в первые же дни после брака ты уже поссорилась с мужем?
— Мы прожили вместе целый длинный год.
— Долго выдержали. Он тебя очень любил?
— Он и сейчас меня любит.
— А ты бросила его и ушла.
— Больше я не могла терпеть. Дошла до точки.
— Почему вы разошлись?
— Он замучил меня ревностью.
— А ты давала повод? — Шавлего задавал своей спутнице все более беззастенчивые вопросы; странное раздражение владело им.
— Ни разу. Он просто был болезненно ревнив. Я не могла шагу ступить одна. А когда выходила с ним, то не смела
— А как он теперь?
— Ходит за мной по пятам, не дает покоя. Я сбежала от него. Потому и приехала сюда, к Русудан.
— Значит, ты его не любила.
— Сейчас мне кажется, что не любила, Никогда.
— Печально… Почему ты не хочешь еще раз попытать счастья?
— Не дразни меня, Шавлего.
— Я говорю серьезно. Нужны дети.
— Что ты заладил — дети, дети… Отчего именно я обязана их рожать, да еще непременно десятерых? И притом воров, разбойников, бандитов? Или таких же, как ты…
— Ну, ну, говори, не стесняйся.
— Ничего я не стесняюсь. Очень просто скажу.
— Так говори! Таких же, как я, то есть каких?
— Таких же, как ты, головорезов, таких же… да нет, у тебя вместо, сердца плетка в груди!
— Все равно ты должна выйти замуж, Флора.
— Не выйду замуж, назло тебе не выйду. Господи, что он все твердит — замуж, замуж?.. Разве нельзя мне иметь детей, вовсе не выходя замуж?
— Почему же нельзя? Только тогда надо называться девой Марией.
— Можно и не будучи девой Марией. Она одного родила, а я рожу десятерых. Только ни один из них не будет такой, как ты… Мои сыновья будут чуткими, деликатными, добрыми, сердечными и никогда, нигде, ни при каком случае не водрузят рядом с женщиной куля, набитого мукой. Ох, опять рука застыла! Посмотри, какая холодная.
Флора изловчилась снова засунуть руку в рукав к Шавлего. Маленькая женская рука проникла глубоко внутрь и прильнула к сильной мужской руке около плеча, стараясь согреться. Мужская рука была крепкая, длинная, вся в желваках стальных мышц. В каждой ее клеточке, чуть ли не в каждом растущем на ней волоске чувствовалась огромная, дремлющая, сдерживаемая могучей волей сила.
Лошадь свернула в заросли на Берхеве. Дорога шла под гору, и двуколка катилась теперь легко. Мрак словно стал еще гуще и черней. Небо, казалось, спустилось и налегло на землю всей своей тяжестью. В глухом безмолвии ночи ритмический топот облепленных грязью лошадиных копыт отдавался барабанным грохотом. Ноющим фальцетом вторила скрипящая под тяжелым грузом ось. По-прежнему монотонно вздыхали плохо смазанные колеса. А на двуколке, неуклюже развалившись, покоился мешок с мукой, подобно хевсурскому клинку, разделяющему двух цацали.
4
Бегура стоял на цыпочках, весь вытянувшись, и часто, испуганно моргал. Шея его была сдавлена воротом, зажатым в горсти Реваза. Вместо слов из стиснутой глотки его вырывался лишь какой-то отрывистый хрип. Лицо было красно от прилива крови, мешки под глазами вспучились, дыханье прерывалось, жилы на висках вздулись и бешено пульсировали.
Реваз притянул аробщика еще ближе и прошипел ему прямо в лицо:
— Требовал я с тебя этот кувшин чачи?
— Нет.
— А мать моя требовала?