Кабахи
Шрифт:
Кето же, которая бросила дежурство, оставив вместо себя в больнице подругу, не знала, как угодить желанным гостям.
Крепкая водка распалила аппетит, ударила в головы, развязала языки. Гости зашумели, загалдели.
— Песню давай, песню, завскладом!
— Спой нам, соловушко!
— Нет, не надо песни, пусть лучше стихи прочитает.
— Какие там стихи — нашел тоже поэта!
— Ладно, пускай будут стихи, только что-нибудь покрепче, чтобы за душу взяло.
— Да, да, покрепче — это хорошо! Ну, начинай: «Заалели маки в поле…»{1}
— Точка
— Эй ты, полоумный, шутки не всегда к месту!
— Так пусть читает «Отелло».
— Нет, давай «Мухамбази».
— «Отелло» лучше.
— Нет, «Мухамбази».
— «Отелло», говорю!
— «Мухамбази»! Давай «Мухамбази», завскладом!
— Ладно, пусть «Мухамбази».
— Жарь, друг милый, давай!
Толстый, грузный заведующий складом, чье иссиня-красное опухшее лицо свидетельствовало о самой тесной дружбе его с крепкими напитками, встал, окинул мутным взглядом сидящих за столом, потом уставился на хозяйскую дочку и начал медовым голосом:
Лишь засну я — ты в моей душе паришь. А глаза раскрою — над ресницами паришь. Тополь ли увижу — стан твой предо мной, Радуга горит — твой пояс предо мной. Десять у меня путей — гей, джан! — и все к тебе ведут.Долго бормотал, шептал тихим, томным голосом заведующий складом, потом постепенно голос его стал громче, он выкатил заплывшие жиром глаза и ударил себя пухлым кулаком в черный волосатый треугольник груди, видневшийся под расстегнутым воротом рубашки:
Ты в бою кулачном посмотри — вот я каков! Тулумбаша с чашей посмотри — вот я каков! В Ортачальских погребках увидишь, — я каков… У-ух, чтоб мне на месте умереть — Тулумбаша посмотри, каков, В Ортачальской чаше посмотри… Ты в кулачной чаше… Ты в кулачных погребках…Завскладом путался в словах, голос у него вдруг сел; внезапно обозлившись, он грохнул кулаком по столу так, что вся посуда смешалась в общей куче.
Хозяйка заметно огорчилась.
Зато дочка ее и виду не подала, что ей неприятно.
— Собери осколки и сложи в сторонке, Серго!
— Что это тебя так разобрало, завскладом?
— Яйца, ребята, мы забыли про яйца!
— Ах да, яиц! Скорее, дайте яиц!
— Дай ему сырое яйцо, Кето, авось снова в голос войдет. Знаешь, что у него за голос? Ух, раскосые твои глаза! Кто с тобой сравнится! Разве что сам Годзиашвили!
И сосед обнял и расцеловал заведующего складом.
Певцу дали проглотить сырое яйцо.
— Да ну, что одно яйцо! Разве одно яйцо ему поможет? Все равно что ничего. — Сидевший рядом с певцом вскочил и вышел из комнаты.
Вскоре снаружи, с балкона, донеслось отчаянное кудахтанье курицы и неясное бормотание.
Вышедший вернулся через минуту.
— Это я с самого начала, когда мы поднимались по лестнице, приметил на балконе наседку, — заявил он, осклабясь, и неверным шагом направился к заведующему складом, но по дороге споткнулся о низенькую трехногую скамеечку и растянулся ничком на полу.
Гости с трудом поставили на ноги своего дружка, перемазанного яичным желтком.
Кето, скрывая досаду, повела пострадавшего к рукомойнику.
— На здоровье, Лео! — взревели в один голос собутыльники.
Разбив единственное, чудом уцелевшее и уже насиженное, с заметным зародышем, яйцо, приятели с хохотом заставили беднягу завскладом проглотить его.
Хозяйка отвела взгляд, отвернулась…
Снова мчался по шоссе «Москвич».
Когда переправились через реку Стори, мотор заглох.
Седоки приложились по очереди к прихваченной из Алвани бутылке водки и, не разуваясь, спустились в поток, доходивший им до бедер.
Вымокли сами, и машину залило водой, но под конец ее вытащили, запустили мотор и снова выбрались на дорогу.
Когда путники въехали в Чалиспири, почти все село спало мирным сном.
«Москвич» лихо промчался по пустынной улице и затормозил посреди села, у столовой. Из машины высыпались набившиеся в нее гуляки.
Стараниями распорядительного заведующего столовая была красиво оформлена как снаружи, так и внутри. Кроме общего зальца было в ней и несколько отдельных крохотных закутков-кабинок. Дверь в глубине помещения вела на задний двор, а там был колодец, в который жаркой летней порой опускали, чтобы остудить, бутылки с вином. Над колодцем высилось огромное тутовое дерево — густая его листва защищала от палящих лучей устроившихся у подножья застольцев. Двор, обнесенный высоким дощатым забором, был полностью отделен и от улицы, и от соседних дворов.
Приятели застали в столовой только заведующего и повара. Буфетчик и единственный официант уже ушли домой. Лишь один запоздалый посетитель еще оставался в зале — это был председатель сельсовета. Он то и дело чмокал алыми, разгоревшимися от вина губами и, перегнувшись через прилавок, о чем-то шептался с заведующим.
Заведующий столовой поднял на вошедших живые черные глаза и, прервав беседу с председателем сельсовета, пошел навстречу поздним посетителям. Он обнял шедшего впереди мрачного как туча Закро, поздравил его с серебряной медалью, а потом поздоровался и с остальными.
— Я уже думал запирать — как раз собирался отпустить повара. Но ведь таких гостей, как вы, разве что раза два за год бог пошлет! Что пить будете, ребята? Есть цинандали, и напареули есть, и руиспирское мцване, и красное из Икалто; ну, и нашего, чалиспирского, сколько угодно. Ражден! Вздень на вертела семь шашлыков и разогрей бугламу. Ух, какая жара настала — не будь у нас этого колодца, совсем бы мы тут растаяли! Луку и редиски почисть побольше! Сейчас, сейчас поставим бутылки в колодец, и через десять минут они будут как лед. Так что же вы будете пить? Хотите по стаканчику белого — крепкая водка, чача. А хотите, принесу коньяк — старый, отборный, пять звездочек.