Каблуков
Шрифт:
Не то чтобы Валерий задохнулся, хотя и задохнулся тоже, а как-то оцепенел от вызванного им самим разряда - скорее похожего на электрический, чем смысловой. Ошеломляло не содержание - да если на то пошло, содержание ничуть не ошеломляло, - а то, что она наконец отдала эти убежденно, потому что так спокойно, произнесенные слова в его распоряжение. Он их добивался теперь он должен был что-то с ними сделать. Самое естественное - просто согласиться, подтвердить: "Тут не с чем спорить. Во всяком случае, мне". Но это значило бы провал всей затеи и его личное поражение. И он попер, как на буфет: "Ах, вот оно что! Ну что ж, по крайней мере никаких недоговоренностей. И у меня никаких иллюзий". И, нагнетая в себе отсутствовавшую в действительности истерику, стал рвать дверь в коридор, закрытую на щеколду, потом точно так же дверь на лестницу, защелкнутую на английский замок, и выбежал вон.
Так что дочку он впервые увидел, когда той уже было полгода, издали, в сквере, где ее в коляске прогуливала Изольда, а рядом с ней топтался неизвестный тип. Потом он навещал ее дома,
Этот случай и положили в объяснение его гибели, не то самоубийства перенеся сроки чуть не на два года. Дочке было уже десять, Алине. Валерию, стало быть, тридцать. Каблуков, вернувшись в Ленинград и начав зарабатывать сценариями, время от времени Изольду и девочку навещал, оставлял деньги. Изольда как-то раз сказала, что и Гурий не забывает, заходит, тоже помогает. Она зарабатывала перепиской на машинке, негусто, но зато распоряжалась временем. Тоня с ними, так просто подружилась. Все это надо было скрывать от Нины Львовны, которая сперва мать, а потом уже совершенно необъяснимо мать и дочь, называла только "убийцы".
XXII
Я Изольду узнала помимо Валерия, через Элика. Он привел ее на очередное занятие, был в ударе, но все видели, что также и красовался перед новенькой. Проделал над ней все свои фокусы, вызвал из общей группы, сильно к себе прижал, продержал так, пока объяснял, что от нее и от нас всех требуется, вцепился в попку ближе к нижнему краю, отпустил, схватил ближе к середине, опрокинул-навис - весь набор. Когда она вернулась в строй, то оказалась рядом со мной и спросила: "Он так со всеми?" "Кроме меня". Она сказала: "И меня". После урока мы вышли вместе, и она почти сразу заговорила о своей позиции, о том, что, мол, не приложив никакого труда, чтобы иметь то, чего именно от нее и хотят, ничем специально этого не заслужив, а получив все просто потому, что родилась красивой и женщиной, не видит причин никому отказывать. Прибавила: кроме все-таки некоторых. Например, этого вашего учителя. Он подошел к ней на улице, и намерения у него были совершенно ясные, но говорил только о танце, как он хочет ее попробовать в хореографии и чтобы она себя попробовала. И это бы ничего, потому что это нормально - не открывать свои цели с первых слов, вуалировать свое желание, и ее, пожалуй, оттолкнула бы слишком прямая, животная откровенность. Но он всю дорогу до ее дома, куда, сразу согласившись, она зашла взять рейтузы, майку и тапочки, и от дома до "Трудовых резервов", болтал исключительно о танцах, о телесной свободе и телесных энергиях, об анатомии - постоянно переходя границы допустимого в разговоре с первым встречным, каковым она являлась, даже если забыть, что он подошел к ней, как мужчина к женщине, - но делая вид, что этого не замечает. И то же самое во время показа, когда, всячески демонстрируя, что границы перейдены, он ни намеком не давал ей знать, что это так. Дескать, если для тебя это так, ты и заяви, ты на себя и возьми заявить. Пожалуйста, сказала Изольда, по спросу и предложение: кто не просит, тот не получает.
Мы с Колей были в Ленинграде через три дня после смерти Валерия, приехали на субботу-воскресение, вдвоем к ней зашли. Оказалось, она с ним в последний раз виделась до его поездки в Москву. Как обычно, ее пиявил, честил, поносил, но в малых дозах и скорее по долгу, по привычке, по накатанной дорожке. А так даже заигрывал, говорил дочке: наша мама Изольда, как шампанское сo льда, - и казался очень собой доволен, что так складно придумал. Она и не знала, что он вернулся, узнала от пришедшего с допросом милиционера. Коля, когда мы ушли, сказал, что все старался понять, чтo его смущает в этом ее так естественно и убедительно выглядящем статусе жрицы женской природы, поставленной на необсуждаемое служение природе мужской. Если отбросить нравственную сторону - которая, судя по всему, ее не занимает вовсе. И он думает, что это элемент равнодушия, которое у нее проявляется в области, принципиально не допускающей равнодушия. А именно: психофизической, как любил к месту и не к месту говорить Валерий, близости, интимности, эротики. Не поведение во время акта, которое, животное, может быть таким, может быть этаким, а то, как она думает об акте, как она его понимает и к нему относится - не придавая ему исключительности. Воспринимая как сумму побуждений и действий, равную сумме побуждений и действий, образующих разные другие акты: прогулку, или купание, или уход за дочкой.
Мы стали говорить: а не может ли быть эротика и даже не предназначено ли, не предписано ли ей быть равнодушной? Не в миллиардах конкретных случаев, когда она смазана характером и натурой действующих лиц, а в себе. Равная себе и отделенная от сопутствующих вихрей. И тогда интимность - не может ли она
– и мы чуть не одновременно проговорили и рассмеялись: потому что есть, есть равнодушная близость, сколько хочешь, у проституток и не у проституток, и она называется взаимной стимуляцией "определенного рода удовольствий", или развратом.
Как будто кто-то устроил: Валера исчез, Володя Ларичев появился, приблизился, вошел в повседневный оборот. Не заместил, ни в коем случае, тем более не вытеснил, а как будто мы с Колей Валеру проводили, возвращаемся с перрона и сталкиваемся с Володей, который спрашивает дорогу. И, естественно, напрашивается на сравнение. Где Валера сама страсть, напор, энергия, Володя - сдержанность и спокойствие. Кроме специальной, ему одному дорогой области неких рассуждений, которыми он переводит вещи и явления вполне конкретные, всеми видимые и не требующие объяснений, в ряды схоластических обозначений, которые, как пасьянс, тут же ловко раскладывает. Только в эти минуты голос его наливался микрофонным звоном, он говорил беспощадно, даже безжалостно по отношению к собеседнику, как если бы тот не просто возражал, а так, что заслуживал строгого выговора и наказания. Между тем собеседников выкладки его, как правило, вообще не занимали. Собеседники не собеседовали с ним, а помалкивали, вежливо ожидая, когда внушительному красноречию придет конец и можно будет поговорить нормально. Такая их реакция только сильней взводила пружину, словно бы невысказаннное возражение, существующее как возможность, таило в себе неизмеримо бo льшую угрозу истине, которую несла предлагаемая им система.
Ядро его философии заключалось в рассмотрении "я" как двух составляющих: того, что получено по рождению, и того, что приобретается (или теряется) по мере проживания жизни, ее событий и взаимодействия с ее участниками. Это если попросту. Если еще более попросту, то первое, по моему разумению, вполне подходило под понятие натуры, а второе - биографии. Но в том-то и дело, что само допущение, что об этом можно говорить "попросту", отвергалось самым свирепым из ларичевских тонов. "Составляющие" тоже не годились - ипостаси. Та и другая имели специальные характеристические названия: первая - "мое", вторая - "мнеменя". "Мое" было косным "я", подлежащим только исследованию. Наблюдательность обеспечивала качество анализа, ум - правильность и глубину выводов. "Мнеменя" состояла из "мне" и "меня". "Мне" - то, чему дают, служат, угождают. Ослабленно - сообщают, льстят. "Меня" - насилуют, травят, грабят, убивают. Ослабленно - унижают, дурят, огорчают. "Мне" только позитивно, "меня" только негативно. Если "меня" целуют, хвалят, носят на руках, уважают, радуют, это означает, что поцелуи, похвалы, уважение и радость - фальшь и ложь. Не конкретные, а все, по самому своему существу. Положительное так же несовместимо с "меня", как когда "мне" - гадят, врут, хамят.
Сценарий, представленный им на занятиях мастерской в виде подробной заявки, имел дело с тем слоем ИТР, инженерно-технических работников, который мы с Колей хорошо знали - но в его подаче не узнавали. Самым неожиданным было, что Володя - ленинградец. Нам казалось, что в отличие от Москвы Ленинград - это единый блок, все так или иначе знают всех, или по крайней мере каждый знает о другом. Там нет круга, допустим, дипломатов или правительственных чиновников, который не пересекается с кругом, положим, непризнанных художников или больничных врачей. Тем более не могут быть в Ленинграде неизвестны друг другу пишущие люди. Ларичев окончил ЛИИЖТ, Железнодорожного транспорта, женился на выпускнице ЛИСИ, Строительного, они получили квартирку в пятиэтажке на Кушелевке, у них был свой круг знакомых и своя более широкая среда. Сослуживцы и соседи и становились материалом для того, что в их узкой компании писали и рисовали.
Персонажи его сценария занимались мелочами, только мелочами, и чем мельче те оказывались, тем охотней. Изощренная стратегия поведения в автобусе, отвлекающие маневры, ловушки, целенаправленные атаки - ведущие к захвату освобождающегося через несколько остановок места, чтобы сесть. Многолетняя интрига, чтобы в расписании дежурств по коммунальной квартире получить февраль и месяцы по тридцать дней, а не тридцать один. Мороженый хек, на семь копеек дешевле килограмм в палатке, зато чуть больше налипшего льда, - или в обычную цену в магазине, но рыбешки, не смерзшиеся в один кусок, а оббитые от льдинок. Планомерное, по миллиметру, сдвигание своего рабочего стола в комнате техотдела с целью оказаться в максимальном отдалении от сквозняка и одновременно в зоне самой выгодной освещенности... Компания называла себя группой. Литературно-художественная группа "Вглядывание". Они даже выпустили манифест - "Вторая натуральная русская школа". Оформляла жена Ларичева, Катя, - иллюстрациями к "Бедным людям", мрачными донельзя, все фигуры, как окоченевшие в судорогах.