Кадеты императрицы

Монтегю Морис

Увы, этот беспринципный офицер, сам того не зная, был уже обречен на смерть, хотя и был совсем неповинен в тяготевшем на нем обвинении.

Его последний час пробил 6 июля, во второй день Ваграмского сражения. Австрийская кавалерия теснила дивизию Буде. Последняя растерялась и, вместо того чтобы постараться сплотиться и искать поддержки и защиты батарей, расположенных на острове Лобау, стала беспорядочно отступать, оттесняя и внося беспорядок и смуту в дивизии, расположенные позади. Этот случай вызвал сильнейшее смущение во всем корпусе Массены.

Император тотчас же понял грозящую опасность и созвал своих адъютантов. Все они выстроились в ряд, позади него, без различия рангов. Первым ординарцем

стоял Ваттевиль, вторым Сен-Марс, третьим граф де Новар. Первым двоим император повелел добраться до дивизии Буде кратчайшим путем. Само собой разумеется, что он был безопасен. Офицеры тотчас же поскакали в указанном направлении. Тогда Наполеон кратко и сухо обратился к Новару с тем же приказанием: довести до сведения генерала Буде необходимость искать защиты на острове. Но графу де Новару император указал взять дальний, окольный путь. Новар взглянул по указанному ему направлению и, несмотря на свою храбрость, невольно поморщился.

В летнее время во время сражений зачастую случалось, что загорался хлеб на корню от пушечных и ружейных выстрелов. Особенно часто это наблюдалось во время Ваграмского сражения.

Уже целый месяц стояла страшная жара. Войска расположились на обширных полях, хлеб был еще не убран, загорался от малейшей искры и стремительно заливал потоками огня огромные площади, тем более что пожары сопровождались сильным ветром.

Когда какой-нибудь отряд видел приближение ужасного бича — пламени, он быстро поворачивал и спасался от него во весь карьер, стараясь доскакать до голого, выжженного уже места. Но раненые и увечные так и погибали в пламени. Та же участь постигала и владельцев пугливых лошадей. Лошади, пугаясь пламени, а главное — ощущая боль в ногах от сильных ожогов, приходили в неистовство, начинали метаться из стороны в сторону, обжигали себе ноги до кости и тяжело падали в огонь, увлекая с собой и своего всадника, бесследно исчезавшего в целом море огня.

Вот тот путь, который Наполеон указал Новару и перед перспективой которого последний сильно поморщился.

— Ну-с, в чем же дело? — спросил его Наполеон. — Можно подумать, что вы испугались.

Новар вздрогнул.

— Действительно, — ответил он, — этот хлебный огонь пугает меня сильнее пушечного. Что поделаешь: привык к последнему. Но это все равно. Авось бог вынесет!

И он горделиво кинулся в пламя, с полным сознанием, что идет на верную смерть. Однако он чувствовал на себе взоры всего штаба; все видели, как он кинулся в пламенные волны, как его конь взвился на дыбы и отказывался идти дальше, все видели, как Новар сильно врезал шпоры в бока своего коня и как тот, точно так же, как и его хозяин, подчинился неизбежности и ринулся дальше, а потом… потом все скрылось из глаз: и всадник и конь. Глазам зрителей представлялась лишь необъятная пелена бушующего пламени.

Гробовое, жуткое молчание встретило этот всеми предвиденный конец. Но никто из присутствующих, кроме Бертье и Савари, не поняли причины подобной жертвы.

Наполеон бесстрастно следил в подзорную трубу за своими двумя гонцами. Последние счастливо прибыли к генералу Буде, и вскоре последний перешел на указанный ему пункт. Тотчас же артиллерия открыла огонь и заставила армию принца Карла поспешно отступить.

На следующий день нашли обуглившийся труп графа де Новара. Его узнали по пуговицам, а главное — по широкому поясу, переполненному червонцами всех стран. Его богатства пережили его.

Пять дней спустя погиб второй офицер полка д’Оверна, граф де Тэ. Но этот погиб по своей воле. В его гибели совесть императора была неповинна. Это произошло 11 июля. То был памятный день, тем более памятный, что, начавшись приготовлениями к битве, он завершился счастливым и неожиданным миром. Принц Карл запросил мира,

и Наполеон согласился. Условия были блестящи для Франции и внесли лишний лавр в победный венец императора.

Посланник принца Карла, князь Лихтенштейн, целые сутки разыскивал Наполеона, переезжавшего с позиции на позицию, чтобы передать ему предложение принца. Когда Наполеон уже принял условия мира, армия еще не предвидела возможности подобного исхода и деятельно готовилась к битве. Столкновение должно было быть ужасным. Предвидя это, Наполеон поспешил послать своих ординарцев, чтобы предотвратить неизбежное столкновение. Все поскакали сломя голову: Сен-Марс, Ваттевиль, Микеле, де Тэ, Орсимон, Невантер, Мартенсар. Опоздай они хоть немного, было бы уже поздно и было бы загублено зря немало молодых жизней, началась бы кровопролитная стычка.

Микеле кинулся между двумя рядами противников, готовых уже скрестить оружие.

— Мир! Мир! — громко кричал он, размахивая безоружной рукой, но в то же мгновение раздался выстрел и пуля пронизала его поднятую руку.

Однако его возглас подхватили Орсимон, Невантер и все остальные ординарцы; их наконец поняли, и враждебное настроение противников спало.

К этому же времени подоспели с той же миссией и посланцы принца Карла. Они точно так же выбивались из сил, желая дать понять противникам о заключении перемирия. Наконец Орсимон догадался. Он с широко раскрытыми, братскими объятиями поскакал навстречу одному из посланных австрийских адъютантов. Тот понял его замысел, и только что враждовавшие противники слились в дружественном объятии. Это наглядное представление подействовало как нельзя лучше: обе враждебные стороны поняли, что заключен мир.

Граф де Тэ, желая последовать примеру Орсимона, тоже устремился навстречу к одному из австрийских адъютантов. Офицер, со своей стороны, сделал то же. Но в трех шагах друг от друга оба офицера вдруг круто осадили своих коней. Странное дело: они были похожи друг на друга как пара близнецов. Мир был заключен, но, увидев друг друга, они почувствовали, как дикая, но личная в данном случае вражда закипела у них в сердцах. Они уже давно искали и жаждали встречи, давно ненавидели друг друга — с самого раннего детства, когда после смерти отца они кидали друг другу в лицо слово: «Незаконнорожденный!» Встретившись теперь, один из них воскликнул: «Арман!» — на что другой ответил: «Эдмонд!» Они были братьями, и рок столкнул их друг с другом.

Они оба были еще очень слабы после полученных ими ран. Один из них, Арман, спасенный Иммармоном в Этиольском замке и выхоженный им в своем замке, с трудом оправившийся после долгих месяцев страданий, как только оказался в состоянии держаться на ногах, первым делом передался Австрии, враждовавшей с Францией. Он охотно вступил бы в ряды приверженцев самого дьявола, лишь бы ему удалось поработить ненавистную родину, не имевшую в его глазах ни малейшего значения без своих исконных, наследственных королей. Его ненависть к брату усилилась и разгорелась пожаром, когда он узнал, что Эдмонд служит под начальством узурпатора, в имперских войсках.

— Ренегат! — говорил он, глядя с точки зрения дворянства и законной династии. — Подлая измена! Такая же подлая, как и кровь, текущая по его нечистым жилам.

Эдмонд же, сражавшийся в битве под Фридландом и оставшийся верным принцу и традициям своего круга, был тоже тяжело ранен. Но едва только он оправился, как тотчас же вернулся на поле брани, пленявшее его своей грозной опасностью и призраком смерти, беспрестанно витавшим над ним. А смерть притягивала его к себе. Он тоже пылал жгучей ненавистью к брату и молил лишь об одном: убить его, а потом умереть самому. И вот благодаря случайностям войны судьба со злобной иронией столкнула их лицом к лицу в момент перемирия.