Кадын
Шрифт:
Думала я тогда, что все теперь потеряла. Думала, отвернутся от меня и брат, и девы, и Талай. И совестно было, но как исправить, не знала. И от этой досады, от боли только тверже положила себе вернуться к жизни, какой учила нас Камка.
Придя домой, первым делом убрала занавесь от постели. Легла, но сон не шел: все стояли перед глазами Талай и Согдайка, взгляд их друг на друга, объятье. Я вздрагивала, как будто падала в пропасть, открывала глаза, вскакивала и глядела на ложе отца: вдруг он уже поднялся и я опоздала выйти
Так проходила ночь. Слышала я, как мамушка бродит по дому, словно дух, поправляет угли в очаге; как Очи пришла и легла подле меня. После и Санталай пришел, упал на постель. И дальше тянулась ночь в моем бдении, в ожидании утра, в мучении и ненасытных мыслях. Пыталась я себя успокаивать, что нет мне дела до них, что своя доля у каждого, и Талай мне не друг, и Согдай свой выбор еще не сделала. Но опять и опять видела его глаза, ее улыбку — и металась, как в горячке.
Лишь ненадолго погрузилась в сон, и привиделся мне царь, он сидел в засаде в каменистом распадке, и не могла я понять, живой это барс или мой ээ. Вздрогнула, открыла глаза, приподнялась — нет отца. Проспала! — подумала я в ужасе, вскочила, натянула шубу, нож повесила к бедру, кое-как сапоги подвязала — и вон из дома.
Холод и мрак стояли над нашей горой. Черная еще была высь, и даже снег не светился. И холод жестче, как всегда бывает в преддверии света, обнял меня, залез под шубу, схватил за голову. Я надела шапку, затянула потуже рукава и пояс и бегом побежала к опушке.
Занималась я с радостью, хоть тяжело было отвыкшему телу. Но это только сильнее меня распаляло. И приседала, и бегала, а потом стала вокруг дерева с ножом прыгать, то нападая на него, то отскакивая, как от врага. Уже посветлело небо, лениво стал восходить золотой Солнцерог. Я запыхалась, остановилась, засунула шапку за пояс и только собиралась снова продолжить борьбу, как сзади меня окликнули:
— Что ты, сестра, с лесом воюешь? Или противников не хватает тебе?
Я обернулась: подъезжали Очи и Ильдаза, сзади них на конях сидели Согдай и Ак-Дирьи.
— Те, не разбудила меня, гордая! — продолжала Очи. — А я вчера понять не могла, о какой шубе толкует Санталай. Хорошо, Ильдазка приехала. Будем вместе воевать, или прогонишь? — спросила Очи, но я уже вприпрыжку бежала к ним: догадалась, что это она собрала дев, и такая благодарность, такая радость заиграла во мне, так в тот момент я их всех любила!
Стали мы бороться, и наша старая привычка — понимать каждое движение друг друга — проснулась в нас. Без слов чуяли мы, что соскучились по этой жизни и друг по дружке. И я так была счастлива, что не понимала, отчего злилась вчера. «Верно, правда дымом заполнило», — думала и даже на Согдай могла смотреть без боли.
Утомившись,
— Пахнет весной, — сказала я, вглядываясь в лес.
— И снег мягкий, — кивнула Очи, сжав в кулаке снег.
Легко, как мокрая шерсть, смялся он, и вода проступила меж пальцев.
— До весны еще далеко, — проворчала Ак-Дирьи. — Это теплые ветры с южных морей из-за гор вышли.
— Те! Что ты знаешь о море! — засмеялась я. — Говоришь как старая бабка.
— Все равно нет еще вашей весны, — надулась Ак-Дирьи.
— Ты хочешь, чтобы каждое утро мы здесь встречались? — спросила тут у меня Ильдаза.
— Да, как у Камки.
— Я сегодня совсем не ложилась, мне коня еще покормить да до стойбища вашего ехать, — сказала она. — И мать станет ругать, если полдня проводить здесь буду: работу в доме никто не сделает за меня.
— Приезжай и живи у нас, — пожала я плечом. — Дом у отца в одиннадцать углов, а живем сейчас вчетвером, кроме старой мамушки. Приходи, он разрешит, я знаю.
— Жить у царя! — поразилась Ильдаза. — Как это можно?
— Разве ж мы не люди?
— У тебя младший брат неженатый, мать не пустит, — заупрямилась она.
— А женатый был бы, пустила? — усмехнулась Очи.
Девы рассмеялись.
— Пф, твои шутки лесные, — фыркнула Ильдаза.
Тут в разговор вступила Согдай:
— Ты можешь жить в моем доме. Нас три сестры да мать. В женский дом тебя пустят?
— У тебя мать — дикарка. Не пустят меня к тебе.
— Кто не хочет скакать, говорит: конь захромал! — воскликнула я, раздражаясь. — Не хочешь так — приезжай каждый день, вот и весь разговор.
— Хорошо, я спрошусь у матери, — сказала Ильдаза и отвернулась.
Я поняла, что она не спросится.
Девы замолчали. Холодным ветром подуло меж нами, но мне не хотелось того.
— Я вчера к Луноликой матери девам ездила, — сказала я.
Они оживились:
— Правда, что у них за забором стоят колья с головами убитых врагов? — спросила Ак-Дирьи. — И что они отрезают себе левую грудь, чтобы удобней было стрелять из лука?
— И что тела не моют, а мажутся с ног до головы глиной, чтоб казаться страшней? — спросила Ильдаза.
— Откуда вы это взяли? — удивилась я.
— Меня девы в стане засмеяли, как узнал и, кем сделали меня духи, — ответила она. — Говорили, буду теперь, как поганка, ходить, вонючая.
— Глупости! Нет там голов, и груди у дев обе на месте. Все они такие же, как и мы.
— Молодые? — спросила Ак-Дирьи. — Мне говорили, там одни старухи.
— Кто говорил?
— Отец. Он как-то ездил к ним, когда у овец недород был. Рассказывал, что все они там старые, как гнилушки, а у некоторых даже растут усы, как у мужчин.
— Глупости! Я видела молодых дев. — Я решила не рассказывать, как пошутили надо мной в чертоге. Да и не знала, как удалось Таргатай превратиться в старуху.