Каин Л. Избранное, расширяемое издание
Шрифт:
Не буду, сказал я. И заткнись, прорычал он сквозь зубы. Не болтай. Убью.
Я не говорил больше ни слова. Человек плюнул на стену и подошел ко мне, сел рядом на доски. Знаешь, где вы все у меня сидите, спросил он. Здесь, провел пальцем по горлу. Достали до дрожи. Что за дерьмо такое тебе снилось, что ты стонал, как шлюха, изображающая наслаждение, спросил он. Я не ответил. Он сам говорил молчать.
Молчишь, оскалил он поломанные гнилые зубы. Небось, порнографии захотел. Да это мы быстро организуем. Только утра дождись, красавчик, хмыкнул он. И воткнул острый металлический предмет в
Он ударил меня в лицо, я опрокинулся навзничь и закрыл голову руками. Да что ты как баба, услышал я. Расслабься, милая, мы тебя еще не щупаем.
Он куда-то ушел. Я скрючился и потер быстро распухающую губу. Крепко приложил. Меня вырвало.
Снаружи послышался шум. Вставайте, уроды, закричал кто-то. Утренняя кормежка! Вставайте, животные! Я встал. Осмотрелся. Что-то знакомое было во всем окружающем, будто видел я это уже не впервые. Или, может, я ошибался?
На улице стояла очередь. Я примостился в ее хвосте. У тебя что, миски нет, спросил тот, кто стоял передо мной. Какой миски, не понял я. Вот такой, он потряс перед моим носом алюминиевым блюдцем. Нету, согласился я. Ну и что ты пришел тогда, удивился он. Хотя, дело твое, отвернулся он. Когда подошла моя очередь, человек у котла с поварешкой посмотрел на мои руки. Миска где, спросил он. Нету, ответил я. Ну, тогда подставляй ладони, раз уж такой идиот.
Я подставил, и он налил дымящегося варева. Я отошел в сторонку и начал хлебать. И сразу понял, что очень голоден. Еще можно, спросил я, подойдя к котлу. Можно, конечно. Давай руки.
Все готовы, спросил кто-то громко. Вперед, уроды.
Все куда-то пошли. И я тоже пошел. Цепь, сковавшая ноги, не давала делать широкие шаги.
Письма домой потом писать будете, скоты, вещал голос. Потом, а сейчас шкандыбайте. Мы шли.
А потом резко остановились. В руках обнаружилось кайло. Я начал разваливать породу. Удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар… Глухо и сыро, как будто молотком по ребрам.
Мама, писал я потом письмо. У меня все хорошо. Только тяжело приходится, но, наверное, это только поначалу, потом обвыкнусь. Зато хорошо кормят, и много работы. Полезной работы, стоит заметить. Я писал, а человек, отвечающий за доставку почты, брал исписанные листы и сжигал. Я смотрел на него и снова писал. Карандаш выскальзывал из мозолистых пальцев, пот заливал глаза, бумага рвалась, и ветер отчаянно мешал держать ее ровно.
Передавай привет Беке, мама, просил я. Скажи ей, что я все время думаю о ней. Что она и ты — самые дорогие для меня существа.
«Мама, знаешь, я никогда не думал, что жизнь так коротка. Здесь жгут письма, потому что доставить их куда бы то ни было — невозможно. Мама, ты знаешь, а ведь все идет так, как и представлялось когда-то. Есть жилье, неплохая работа, есть что есть и с кем поговорить… Рай, а не жизнь».
Человек, отвечающий за доставку, прочитал последние строки и сморщился. Я передал ему листок, и он его сжег. Ну, все, сказал он. Почта
Всем построиться, заорал чей-то голос. Мы построились и побрели обратно.
С каждым шагом тяжелые кольца впивались в мои щиколотки все сильнее. С каждым шагом, изо дня в день.
Помни, урод: мать никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в коем случае не должна хоронить ребенка, покончившего с собой. Никогда. Никогда. Никогда.
Шагай, тварь. Шагай!
Кинотеатр самого южного города
Райад, — говорил Артур, — чушь, потому и в одно слово.
Не может быть жизни после смерти, — говорил Артур, — это глупость и тупиковое заблуждение.
Смерть, — говорил Артур, — это конечная точка, после которой ничего нет.
Артур говорил, что если уж брать бессмертие души за аксиому, то бессмертная душа, после того, как покинет тело, помещается в кинотеатр. Там, в кинотеатре, отличное изображение, прекрасный звук и можно есть попкорн сколько влезет. И в экране вечно идет сериал — интересный, динамичный сюжет, никогда не скучный, уйма персонажей, сменяющих друг друга. Сценаристы не знают усталости и кризиса воображения, они всегда, вечно ухитряются придумывать что-то новое.
Но вот беда — зрителей много, а сериал — один.
Так вышло, — говорил Артур, — что попадешь ты в рай или в ад — не зависит от греховности твоей или праведности.
Вышло так, — говорил Артур, — что это зависит только от того, будет тебе нравиться этот сериал или…
Нет.
Это никак не связано с жизнью. Вкусы, предпочтения, условия существования — все меняется, когда попадаешь в кинотеатр, и видишь начальные титры. Не бывает так, чтобы сериал нравился первые десять серий, а потом надоедал. Так же как невозможно и обратное — сначала скучно, а потом как-то втянулся… Нравится он или нет — становится ясно сразу, с первых кадров, с титров, с музыки за черным еще экраном.
Дай мне тот стакан попкорна, — говорил Артур, — и выключи телефон.
Все равно звонить некому. Здесь… блокируется… сигнал.
Не оборачивайся
У меня был друг. Друг-художник по имени Януш. Друг-художник, который всю жизнь рисовал чудовищ. Чудовищ-не чудовищ, но одно чудовище по праву: деревянную куклу-волчок с двумя лицами. Деревянную куклу-волчок с двумя лицами рисовал мой друг-художник по имени Януш Ключевски. Всю жизнь рисовал ее Януш.
Он жил в пригороде Кракова, в трехэтажном доме советской постройки. Доме, единственном на всей улице имевшем одну дверь на саму улицу. У остальных домов подъезды выходили в другую сторону. И ничего в этом не было странного или неправильного. Улица никогда не видала асфальта. Грязь и слякоть — вот что заполняло эту улицу тогда, когда не заполнял снег.
Януш жил один в одной квартире. В его квартиру вела единственная дверь с улицы. Одна дверь на одну квартиру. Одна дверь на всю улицу. Он жил один, и я ходил к нему в гости.