Каин Л. Избранные стихотворения. 2012
Шрифт:
127.0.0.1 («Город горит, как оконный проем…»)
Город горит, как оконный проем,
газом
раздут,
в воздухе пахнет постельным бельем;
на
самом
виду,
в маленькой кабинке, в зоне кадыка,
живет
кукловод.
Ему предлагают: ищи дурака!
Он
ищет
и
жрёт.
Чистота («Смотрите: танки…»)
Смотрите:
на набережной Фонтанки.
Эстонские танки
Второй Мировой войны.
И каждый здешний
думает: это внешний
приход ЛСД-шный,
и чайки — и те пьяны.
А я понимаю:
у времени нету края.
Оно так играет,
и танки — совсем не глюк.
Грохочут траки,
попрятались крысы, собаки.
Слепые зеваки
шумят, разевая клюв.
Дурацкие люди.
Дурацкие, право, люди!
При виде орудий
теряют мозги, глаза.
Смотрите, мундир из люка
в город вошел без стука;
он поднимает руку:
«Залп!»
Телескопический мир, снизу («Не возвращайся в город надо мною…»)
Не возвращайся в город надо мною,
заполненный под утро вязким гноем.
В нем слишком много моря и ветров.
Ты в этом омуте
исчезнешь навсегда,
когда в него решишься окунуться.
Не зря ты все хватаешься за куцый
клочок воспоминаний о тепле.
Тебе сюда не надо возвращаться,
особенно когда тебе шестнадцать
вернется лет, особенно тогда.
Здесь для тебя нет места на земле.
Я кратковременный,
как местные дожди,
как зимний день и сонные трамваи.
Как в вечности — канал и мостовая.
Поток людей несет меня к метро,
за стоком входа гулкий эскалатор,
жующий ноги родич водопада.
И тьма резервуара впереди,
сухое безразличное ведро.
Почта («Так много лет мерцают фонари…»)
Так много лет мерцают фонари,
корабль-город, в неизменной качке,
похож на бесконечный лабиринт.
Я вышел из каюты покурить,
и выкурил полжизни, как полпачки.
Я не искал здесь твоего следа,
след не увидишь, если вечно ночь-то.
Меня качает сонная вода.
Не надо, не пиши мне никогда.
Сюда оттуда не доходит почта.
Беспокойство («Она
Она стояла у балкона,
курила трубку телефона
(и ей табак автодозвона
изрядно надоел),
давясь молчаньем телефонным,
и не имея дел.
Вертя безумными глазами,
она стояла свечкой в раме,
всё несказанней, несказанней
хлебала гомон дней;
и серая спина «Казани»
дрожала перед ней.
Две сотни лет она стояла,
две стони лет она молчала,
и молча номер набирала —
и всё две сотни лет.
И время есть, и есть усталость,
а абонента нет.
Дома снесли за эти годы.
И понастроили заводов.
Один канал всё гонит воду,
и ходят катера.
Она не видит строек, лодок,
застыла между рам.
Как ни крути, она живая,
хоть неподвижна, словно свая;
она всё ждёт, переживая,
всё ждёт заветных слов.
Вот кто-то трубку вдруг снимает,
и говорит: «Алло».
Итак, проломлена плотина.
И возвращаются лавиной,
казалось, навсегда покинув
планету, голоса:
«Я заболела, ты за сыном
сходи сегодня сам».
Сатенеют собаки («На Васильевском острове…»)
На Васильевском острове
по ночам сатанеют собаки,
и грустят светофоры,
а Средний превращается в Стикс.
Я тебя не замечу
среди этой сонной Итаки,
я тебя не замечу,
когда буду мимо идти.
Я Хароном по «зебре»
везу чьи-то мёртвые взгляды,
и меня угнетает
фонарей обжигающий свет.
Мне не надо тепла,
вообще ничего мне не надо.
Сатанеют собаки,
и я сатанею в ответ.
Ветка («Я размазан по коридору…»)
Я размазан по коридору,
и бесформенный, как всегда.
Как всегда — это значит, скоро
ничего не изменит город,
и другие все города.
Конфетти разрывной надежды
после выстрела не собрать.
Бесполезны вопросы «Где ж ты?»
мы как рельсы, и — шпалы между;
шпалы — каждая из ребра.
Вот такая грудная клетка.
За верстою летит верста.
Что за линия, что за ветка?
(Да. Заканчивается разметка
указателем «Пустота».)
Я несу тебе смерть («Я несу тебе смерть в этот долгий мучительный год…»)