Как белый теплоход от пристани
Шрифт:
Она чувствовала, когда Он искренен, а когда – нет, поэтому теперь заливалась слезами уже от счастья.
И шли Они домой, держась за руки, и так красиво смотрелись со стороны вместе…"
18 апреля, пятница
Шестой месяц штурмую издательства.
Отбомбился по семнадцати (!) объектам в разных городах, и ни один из них не капитулировал перед натиском моего, блин, таланта. Итог был предвидим заранее: я засыпал цели градом незаурядного (по отзывам) художественного
Вступления всегда одинаковы: этически нормированы, проникновенно деловиты. Обыкновенно начинается так:
– Добрый день.
– Здравствуйте.
– Пожалуйста, сориентируйте меня, с кем можно переговорить относительно сотрудничества.
– Сотрудничество какого рода?
Едва сдерживаюсь, чтоб не ответить: "Сотрудничество" – среднего рода", но отвечаю неинтересно:
– Делового.
– Я понимаю, что не культурного (!). А поконкретнее?
– У меня, – говорю, – есть кой-какие литературные работы – я бы хотел представить их на ваш суд. Возможно, что-то вы сочтёте интересным и издадите. – Здесь я снова едва сдерживаюсь от улыбки, поймав на слух лирический перебор собственного наива.
– Ясно… – С этого момента отметка на шкале издательской заинтересованности стремительно ползёт вниз. – Вообще-то, мы только известных авторов печатаем… – Увы, "ясно" становится и мне. – Не знаю… У вас – что? Стихи? Проза?
– Да, – отвечаю, – проза.
Представитель (а чаще – представительница) начинает равнодушно ворошить списки с именами и должностями сотрудников. На моё везенье не уснув, выуживает оттуда самое на его (её) взгляд для меня подходящее.
– Вот. Обратитесь к (имярек).
– Спасибо, девушка. Всего наилучшего.
– До свиданья.
А как всё вежливо! Прямо хочется плакать! Но прорывает улыбкой – не могу удержаться:
– Господь наградит вас за вашу доброту семью футами под килем.
– Лучше бы нормальной зарплатой…
Приоткрыв нужную дверь, интересуюсь, изумляясь собственной воспитанности:
– Добрый день. Прошу прощенья, мне необходимо переговорить с (имярек). Я не ошибся?
– День добрый. Нет, вы не ошиблись. Я уже в курсе. Проходите. Пожалуйста, садитесь.
Прохожу. Сажусь. Располагающе, лучезарно улыбаюсь.
Ладони постепенно увлажняются – в семнадцатый (!) раз, а почему-то волнуюсь, как дебютант.
– Итак, что у вас? В электронном виде? Машинописном? Рукопись?
– Нет-нет, – отвечаю, снизу до верху просияв чистотой ботинок, белизной улыбки, незамутнённым сознанием, – в электронном.
Протягиваю диск. Движением, исполненным символического действа, дама медленно внедряет мою набитую генетической информацией штуковину в лоно дисковода своего ПиСи:
– Вообще-то, знаете, поскольку вы раньше никогда не издавались – мы отошлём ваш материал рецензенту. А он уже решит и в течение полутора-двух месяцев даст ответ. Сами-то мы не читаем.
– Хорошо. Только, надеюсь, не возбраняется фрагментарная демонстрация работ? Просто, понимаете, хочу избавить вас от чрезмерной нагрузки. А по тому, что представил, думаю, можно будет признать во мне наличие способностей либо отсутствие таковых.
Сам чуть не падаю
– Наверное. Всё равно это никто не стал бы читать.
Ах, вот как!
– В смысле – целиком.
– Тогда, как мы поступим?
– Как. Если нас что-то заинтересует – мы вам сообщим.
– Хорошо. Спасибо. Всего доброго.
Дамочку давно уже больше занимают солнечные зайчики, с блошиным задором сигающие с её отполированных ногтей. Но всё же она отвлекается, чтобы вяло проронить:
– До свиданья.
Успокоенный осознанием выполненного долга, покидаю Издательский Дом необходимый ему, как браконьер заповеднику.
День за днём, через полтора месяца приходит ясность, отчего так влажнели ладошки…
А случаются и такие варианты (опуская вступление):
– То есть, вы автор, и вы же собственный, так сказать, импресарио?
– В силу обстоятельств, видите ли.
– А что у вас за работы: роман? рассказы?
Наученный "силой обстоятельств" за плетнём интереса углядываю подвох.
– В основном рассказы. – В ответ на скисание спешу добавить: – Разных жанров и разных объёмов: есть и крупные работы.
– Знаете, за рассказы мы почти не берёмся – они сейчас плохо продаются.
Антон Павлович,21 наше Вам почтение!
– В смысле – вы же понимаете, из каких критериев мы главным образом исходим, подбирая материал. Мы – коммерческая организация. Рассказы теперь не в моде, продаются плохо. И генеральный директор дал негласное указание: присматривать исключительно романы.
Секундная мысль кровью прыскает в глаза:
"Оспади! Присматривать! Я в книжную лавку попал или в дом благородной печати направил свои стопы? Романы!.. Избаловали вас конвейеристы грошовых детективов, изневежился на ваше счастье читатель – вы и рады под видом романов скармливать ему жёлтые страницы карманного формата в мягкой обложке. Толстой Лев Николаич больше трёх лет писал свою "Анну Каренину", а "Войну и мир" и того – семь22. Достоевский три года безотрывно корпел над "Братьями Карамазовыми". Булгаков вынашивал "Мастера и Маргариту" в общей сложности дольше десяти лет и последние вставки в роман диктовал своей жене за две недели до смерти! Пастернаковского "Доктора Живаго" я вообще поостерегусь в этой связи упоминать. Шукшин… Великого трудоголика Шукшина максимум хватило на киносценарий. Откуда же я, грешный и недостойный мученик воображенья, вдохновенья презренный раб о двадцати пяти годах, возьму вам роман? Из каких таких недр-глубин добуду это прочувствованное мерило жизненной реализации?"
В слух же бросаюсь объяснять, рассуждать, как мне казалось, почти фактологически о моей работе над ошибками большинства современных авторов, о недопустимости поспешного суда о моих сочинениях. Походя, к слову, упоминаю о немногих, но всегда восторженных почитателях своего, гм-гм, таланта. Однако мои красноречивые доводы о том, что, возможно, я не только новый Толстой, но и новый граф русской литературы, что сотрудничество со мной возведёт их издательство на уровень, совершенно недосягаемый для конкурентов, стяжают лишь снисходительную улыбочку жрицы храма, изобилующего подобными дарами: "Мальчик, ты не первый. Сперва – огонь, затем – вода, только потом – издание, а уж медные трубы – счастье самых неотступных".