Как белый теплоход от пристани
Шрифт:
Надо ли говорить, как сильно я волновался, на эту женщину пузом залезая? Тем паче, когда, оценивая прыть насмешливыми взглядами, меня покалывали несколько пар глаз мастеровых кавалеристов. Впрочем, с высоты лошадиного крупа я легко наплевал на производимый собою эффект и забылся в гармонии движений, эмоций и чувств – в конце концов, все когда-то начинают. Придёт время, и я так же беззлобно буду постёбываться над новичками.
Справедливости ради надо отметить, что я отнюдь не по собственной воле очутился у стойла, среди скопища мух и возмущённого ржания. Меня туда привели. И привели не какие-нибудь сезонные обострения романтизма, а любимая Самусько. Просто-напросто у опытной лошадницы
Не скажу, что мне только дай кого-нибудь в конюшню сопроводить и что я так охотно на это пошёл, но Ирка знает всё о слабостях моего мужского сердца и за эпоху нашего знакомства управлять им научилась – мастерски. Дрожа подбородочком и моргая влажными, как у рыб, глазами, она воспалённо канючила, громко стенала, всхлипывала, как водонасос, и минут сорок, изнемогая от страданий, на русском и французском признавалась, как д'oроги ей изгибы конских спин, как важно ей чувствовать щекой тёплый турбулентный поток воздуха из их ноздрей, смотреть в огромные яблоки доверчивых очей, как она по всему этому истосковалась, как её все бросили и осталась надежда только-де на меня одного, на зов удалой доли казачьей крови в моих артериях и венах.
– Чё за блажь, Самусько? И вообще, как это понимать? – возмутился я вслух через сорок минут слёзного женского монолога. – Такое чувство, что я для тебя всего лишь унитаз, который становится лучшим другом на сильно тошнотные моменты! Ты обращаешься ко мне только тогда, когда тебе отказывают все другие! Мне обидно, между прочим. Ты когда в последний раз ко мне с чем-нибудь позитивным приходила? Для сопереживания счастья мы, – ("мы" – это я себя иногда так скромно исчисляю), – не годимся, что ли? Анфасом-профилем не вышли?
Мне и вправду было обидно. Значит, как бесплатные контрамарки на спектакли – так каким-нибудь фуксиям, а как экскременты с лошадиных копыт соскребать – так, пожалуйста, Самородский. На что это похоже?
– Да потому, – ответила Ира, нападая, – что ты, кроме своих полуголодных аквариумных рыбок и собственных гормонов, больше никаких животных не видишь в упор! К тебе обращаться – только расстраиваться.
Я слишком люблю Ируську, чтоб сказать ей, мол, это – неправда, что в упор я очень даже увижу всякую зверюгу – и большую, и малую. Даже блоху на её диване от подобранного котёнка. Но спорить не стал – иначе мы ввязались бы в перепалку и скатились бы до мелочных обвинений, типа "Да ты мне испортил всю жизнь!.."
Близилась ночь, или, как говорится – смеркалось. Если честно, вся эта затея с верховой ездой в столь позднее время была мне, культурно выражаясь, мало по душе. Тем более что я был не жрамши. Но я покорился и, ослабленный стрессом и девичьей слезой, смиренно позволил транспортировать себя вниз по Рязанскому проспекту в сторону запахов конюшни.
Туда мы вошли уже в полночь и робко позвали смотрящего (или как там он у них называется). Смотрящий, молодой человек с пушкинской завивкой волос, был склонен к дневному образу жизни и на зов откликнулся с плохо скрытом на заспанном лице раздражением. Мы попросили у него экипировку для выездки (или как там она у них называется) и с извинениями отправили его кучерявую голову обратно на подушку.
В стойлах перебирали ногами полусонные лошади, недовольно фыркали и настороженно подносили к незнакомцу кожаные футляры морд. Катьку я до этого никогда не видел. Но, братцы, когда я, наконец, познакомился с ней, с этой аристократкой белой масти, я лишился кислятины, сердцем размяк,
Тем временем Ира живо обхаживала кобылу, подготовляя к выездке. С некоторых пор эта конюшня стала для Иры вторым (после Театрального) домом. Кобыла ещё не прилежит к числу движимого имущества полячки, но знает её далеко не первый месяц и только с лучшей стороны, а потому спокойно отдаётся заботливым рукам своей хозяйки.
Извергов, которые тревожат бедное животное среди ночи по одной своей бабьей прихоти, кроме нас, больше не нашлось. Манеж был свободен и открывал широту для маневренной скачки. Утомив животное бегом и мастерской вольтижировкой, взмыленная наездница Самусько торжественно подвела Катьку ко мне и вместе с уздой, седлом, лукой и стременами отдала в пользование, словно вручила переходящую награду, сопроводив жест вопиюще уничижающей фразой:
– Бери. С тоб'oй женщина остынет.
Я не сробел – принял под уздцы. Полез, хотя страх опозориться сказывался даже в том, чт'o и к'aк я промямлил Ире в ответ.
Надо сказать, Катька – барышня с характером. Норовистая, немного капризуля – впрочем, какой и должна быть любая женщина, по-моему. С объятьями незнакомого мужчины долго не соглашалась. Перекатывая мускулатурой меж моих деревенеющих ног, выражала свой протест тотальным игнором корявых, дилетантских команд. В итоге я запарился и запутался вконец, дёргая её направо вместо лева и наоборот. Пришлось заговорить с лошадью по-человечески, матом. Грубая сила голоса вынудила её признать моё превосходство, и с той минуты наш тандем стал подлинным украшением манежа: как трон исполненная достоинства и грации блондинка, а поверх неё – Иван-дурак, на мгновение ставший царевичем, с напряжённой улыбкой, оживлённо переваливающийся с бока на бок при каждом движении женщины снизу. Куда там, думаю, карьером – шагом бы осилить…
И вот я сижу сейчас, быстрыми строчками заполняю собственную память, едва не пылаю лихорадочным жаром. Наверно, я заболел. Дело не в ноющих бёдрах и спине. Дело в движении естественном и в то же время аномальном, в двустороннем общении с умными глянцевыми глазами, сопереживающими, ведающими, кажется, самую потаённую твою тревогу. Дело в губах, что мягче материнской груди, и в том, как бережно эти лоскутки бархата снимают морковку с твоей ладони. Дело в бескорыстии, с которым лошадь отдаётся на волю слабому младшему брату – человеку.
Я даже не буду пытаться жить без этого теперь, когда о многом узнал из приглушённого рассказа копыт. В моих силах сделать это своим постоянным.
Семейный триллер. Продолжение
"Едва Он подошёл к входной двери и звякнул ключами, как дверь сама распахнулась, и его взору предстала женщина о завитых белых локонах, что опускались ниже плеч. Супруга стояла, опершись о косяк двери, и нарочно дразнилась изгибами тела. Она знала, что хороша. Это от него Она давно не получала комплиментов, а другие мужчины смотрели на неё, как Он смотрел на Бонни. Подняв бретельку, соскользнувшую с плеча, Она улыбнулась ему и пригласила войти, манерно растягивая слова: