Как белый теплоход от пристани
Шрифт:
Пошли к Толоконникову. Толоконников прихватил не особо мнительных женщин, Макс – гитару, я – собственное холостяцкое кредо. Словом, живописание такое: Макс в комнате ведёт над барышнями подготовительную работу, куплеты с припевами в горло распевая; мы с Толоконниковым, ввязавшись в кухонное делопроизводство, уже приготовили водку и мастерим закуску.
Как человек ответственный у Серого интересуюсь:
– А ты кубики куриные бросил?
– Куриные кубики, – отвечает, – нет. Бросил, – говорит, – козьи шарики.
Нагрубил подлец и даже не отвлёкся. Я на какое-то время замолкаю и с пристрастием в себе разбираюсь.
Банальная, надо признаться, картина, не раз кончавшаяся внесюжетной экспрессией: за тоненькой стенкой Макс об одной-единственной романсы голосит не уставая; три отборные тётки на это вздыхают и хихикают, что, безусловно, хороший признак; перед моим взором маячит и гремит посудой невозможнейший циник и хам; а я мучительно соображаю – то ли придушить гадёныша на месте, чего он давно заслуживает, то ли отдаться дружеской любви, чего он заслуживает не меньше, и заложить себя его цинизму с потрохами.
Как человек законопослушный жизнь всё-таки решаю не отнимать. Интересуюсь:
– Это для остроты, что ли?
– Для отупения, – молвит Сергей беспристрастно.
– А запах? Потом же ещё целоваться.
И хоть бы тень на лицо!
– Целоваться, – говорит, – будешь только ты, мальчик.
Конструктивный диалог вести невозможно. Наверно, я вообще перестану реагировать. Он талантливый парень – что ещё с него взять? К тому же он, как никто, может завоевать для нас расположение женщин.
"Живёт в офисе за одной со мной перегородкой коллега из отдела маркетинга, – рассказывал им Толоконников в тот вечер, – дипломированная специалистка педагогических наук. Рефлексирующая незамужняя особь, бунтарка с головой, полной язвительных замечаний и высветленных волос, отрицающих укладку.
Решили с ней померяться уровнем захламлённости рабочих столов – то есть, выяснить, кто из нас более трудолюбивый. Непризнанный журналистский гений или молодая училка, интеллигентка в первом поколении.
Белые, как известно, ходят первыми.
Подвожу её к своим владениям. Самодовольным взором оглядываю признаки собственной неорганизованности. По-хозяйски простираю руку над грудой мусора…
Рабочая макулатура громоздится противотанковыми конструкциями, сколоченными наспех. В сплошной фоновый гул сливается могильный шёпот множества одновременно начатых, но пока недоделанных работ. С настенного цветника из ярких открыток восхищённо поглядывают комплименты профессионализму. Жалкими, измятыми перьями из советской подушки белеют типовые визитки партнёров. Как тюлени на диком побережье, ленятся на столе канцелярские приборы. Континентальными пятнами глобуса темнеют на мебели кофеиновые доказательства моего недосыпа. Над океаном всего этого хлама безмолвно внимают вечности цивилизованные островки офисной техники. В общем, живая картина в сюрреалистическом стиле, которая пишется за день, а ст'oит, будто автор, не смыкая глаз, корпел над ней полгода.
– Ну, как? – спрашиваю. – Есть что противопоставить?
Коллега ответила взглядом римского прокуратора, который, в принципе, никому ничего доказывать не должен. Его направление указало мне путь за перегородку. От увиденного пожухли и завяли все лавровые листочки воображаемого венка на моей голове.
Вирус стахановского энтузиазма, грибница будничных бдений, бобовые ростки предынфарктного трудоголизма охватили, скрыв от глаза,
– Ещё вопросы? – спросила она, ощупывая языком многолетний кариес.
Вопросов у меня не оставалось. Так я уступил первенство даме".
Толоконников закончил и пропустил свою женщину в комнату вперёд. Джентльмен!20
Семейный триллер. Продолжение
"После этого наступила идиллия, но просуществовала она недолго. Первый сигнал прозвучал для него уже на следующее утро, когда полусонные воспоминания о вчерашнем заставили его сморщиться и съёжиться от холодка, сороконожкой пробежавшего под рёбрами. Была ли это Бонни? Обманывать себя не хотелось, но и говорить правду – тоже. Белые локоны на подушке рядом, выбившиеся из-под шапочки для сна, заставили его признаться: нет, Бонни приходила только с хмельным помешательством.
Дискомфорт одолевал.
Дискомфорт вынудил подняться раньше солнца и затащил под душ. Долгий, контрастный, целебный, очищающий.
В конце концов, душ помог ему взять себя в руки и подавить раздражение. До красна растеревшись полотенцем, Он сделался ласковым и тихим.
Однако не прошло и недели, как припадок совести унялся. Костёр благополучия угас, и обугленные головешки лишь зачерняли своей копотью душу. Красочной и незамутнённой пока оставалась лишь единственная страсть. Сердце начинало колотиться, только когда Он приближался к месту, где однажды ему улыбнулась незнакомка, и где Он маниакально ждал найти её снова. Иногда взгляд его становился взглядом безумца, и сам Он вел себя, как помешанный, но громадным усилием воли держался в рамках приличного гражданина.
А Она – ах, как Она старалась! Была весёлой и покладистой, осталась красивой и хозяйственной. Миллионам мужчин этого было бы более чем достаточно для счастья. И ему когда-то – тоже… Но Он изменился – неужели Она не может этого понять?! Иногда Он спрашивал себя: "Быть может, всё это – блажь? Переболею, перебешусь, чувства вернутся, и всё встанет на свои места?" Но чувства упирались и возвращаться не хотели. Ему приходилось ежедневно выслушивать от супруги признания в любви, а на вопросы о взаимности давиться кашлем либо отвечать односложно и скупо, отводя в сторону глаза.
Как-то Она попросила мужа встретить её после работы. Он приволочился, и Она затащила его в театр на какой-то сентиментальный спектакль: любовь, смерть, трагедия жизни. Он даже всхлипнул пару раз, не говоря уже о ней – та заливалась слезами, едва успевая менять носовые платки. И вечером, после спектакля, Он вроде бы отошёл, оттаял вроде бы, и впервые за долгое время сам, без принуждения нежно произнёс:
– Прости меня. Дурак я. И я тебя, конечно же, очень люблю.