Как боги. Семь пьес о любви
Шрифт:
Маша. Да, он серьезный, конфеты дарит и замуж зовет.
Он. Вот и выходи за него!
Маша. Эх, вы, Александр Иванович! Явитесь еще ко мне стричься, я вам уши-то обрежу.
Нина (задумчиво). Отрезать уши — это полумера.
Он. Вы мне осточертели! Обе!
Хватает их за руки, выволакивает на балкон и плечом подпирает дверь. Из ванной выскакивает Вера и тоже придавливает
Он. Наконец-то мы одни!
Она. В целом свете! Понимаешь, Сашенька, я уже в том возрасте…
Валентин Борисович (высунув голову в приоткрывшуюся дверь). Деточка, ни слова о возрасте! С мужчиной нельзя обсуждать три вещи: свой возраст, свое пищеварение и свое постельное прошлое. Все остальное можно.
Она. Отвяжись!
Он. Это ты мне?
Она (твердо, закрыв дверь). Нет-нет, все нормально. Понимаешь, я уже в том возрасте, когда в женщине щелкает какой-то предохранитель — и с той минуты она может лечь в постель только со своим мужчиной. Иначе — это пустяки и разврат. Грех!
Он. А со своим мужчиной не грех?
Она. Со своим — нет. Чистое, сладкое счастье!
Маша высовывает голову из-за балконной двери…
Маша. Он мой, мой мужчина!
Он. Заткнись!
Она. Это ты мне?
Он. Нет, что ты!
Саша, отпустив дверь, подбегает к Вере, чтобы успокоить. Нина и Маша, воспользовавшись этим, покидают балкон и устраиваются на диване.
Она (воодушевленно). Со своим мужчиной можно все, что хочешь, и в этом нет ни капли пошлости. Любовь, она как серебро, всю грязь уничтожает!
Он. Милая, дай, дай же мне доказать, что я именно твой мужчина!
Саша кивает на альков, отрывает Веру от двери и влечет к постели. Воспользовавшись этим, Ирина Федоровна и Валентин Борисович выходят из ванной и тоже садятся на диван — с другого края.
Она (слабо сопротивляясь). Нет, постель — еще не любовь. Слияние тел — всего лишь грубое, физическое подтверждение слияния душ. Просто человек так нелепо устроен, что свою душевную нежность обречен выражать через грубые плотские порывы. Но еще можно любить глазами…
Он. Ты в юности стихи не сочиняла?
Валентин Борисович. Еще как сочиняла! На суде ее стихи в качестве вещественных доказательств фигурировали.
Она.
Он. Верочка, я не понял?
Она. Извини, Сашенька, это я не тебе! Посмотри мне в глаза! И смотри долго-долго! Если почувствуешь, что я становлюсь частью тебя, а ты — частью меня, значит, ты — мой мужчина, а я — твоя женщина!
Он. Так просто?
Она. Разве ж это просто?
Они долго смотрят друг другу в глаза, а потом, взявшись за руки, идут к алькову. Возле ширмы обнимаются.
Ирина Федоровна. Опять дочку не уберегла.
Маша. Александр Иванович, не делайте этого! Не надо! У нее… у нее… целлюлит начинается!
Валентин Борисович. Чем скромнее тело, доставшееся женщине от природы, тем больше нужно ума для его правильной эксплуатации. (Ирине Федоровне.) Но у нашей с вами девочки как раз все в порядке.
Маша. А тебя, старый хрен, вообще никто не спрашивает!
Ирина Федоровна. Помолчала бы, хабалка молодая! (Разглядывая женщин на другом конце дивана, учителю.) Мы тут не одни, оказывается!
Валентин Борисович. Ничего удивительного. Вы, Ирина Федоровна, всегда делали личную жизнь вашей дочери общественным достоянием.
Маша (вытирая слезы). Кто это еще сюда приперся?
Нина. Вероятно, они со стороны невесты.
Маша. А почему мы их раньше не замечали?
Нина. Значит, у Санечки с этой Верой все гораздо серьезнее, чем я думала.
Маша. Нет, он не может со мной так поступить!
Ирина Федоровна (сварливо). Чтой-то со стороны жениха многовато женщин.
Нина. Привыкайте!
Ирина Федоровна. А вы-то кто здесь такая?
Саша и Вера подходят к ним.
Он. Это моя покойная жена Нина.
Ирина Федоровна. Покойная? Тогда будем знакомы. Ирина Федоровна.
Она. Это моя мама. (Протягивает руку Нине.) А я — Вера. Саша мне много о вас рассказывал.
Нина. Мне — о вас тоже. Очень приятно.
Валентин Борисович (прикладываясь к Нининой ручке). Валентин Борисович, старый Верочкин учитель (пожимает руку Саше) и наставник…
Маша стоит в стороне и ревниво наблюдает за церемонией.