Как бы человек не был счастлив

Филиппова Нина

– Вся рвань устремилась теперь наверх, – премьер отвернулся от телевизора. – Ну, – обратился он к Самаду, – когда свадьбу сыграем?

Через лоб Самада пролегла пухлая морщина:

– Знаете, я думаю, – он дотянулся до графина с компотом, – может быть, вам стоит найти более породистого жеребца, чем я? Дочка ваша – добрая племенная кобыла. Желающих только свистните, отбою не будет.

У премьера пропал голос, он чмокнул губами и встал. Самад, смущённо глядя ему в глаза, грохнул графином по экрану и согласился:

– Ладно.

Дорогая! Я отдам тебе все фамильные сокровища! – Он пинком выбил стекло в серванте, взял хрустальный кубок. – Лей сюда вино! Вот это «Бычья кровь».

Гаухар сочувственно налила вино до краёв. Самад, слегка пригубив, запустил его по столу. Массивный кубок отплевался пурпурной влагой и опрокинулся. Вместо красной тряпки Самад сдёрнул со стола дорогую скатерть. Отец решительно направился к нему, но Самад, подобрав длинный кухонный нож и сделав выпад, как тореро, полоснул брата, который тоже хотел его остановить, и распорол тому пиджак.

– Не лезь – сказал он брату.

Отец, вдруг обессилев, опустился в кресло.

Самад разбивал шкафы и окна, вспарывал пуховые подушки, от ветра из окон пух кружился, и в комнате как будто шёл медленный снег:

– Наше ложе должно быть райским. Мы утонем в нём и не захотим всплывать, – угрюмо говорил он и резал ковры на стенах.

– Позор! – кричала одна мать. – Остановите его! На помощь!

Повоевав с мебелью, Самад выдернул ремень из брюк, сорвал с себя сорочку и позвал невесту:

– Иди ко мне! – штаны сползли на пол. Перешагнув их, он воззвал снова:

– Иди же! Вот он я!

Женщины все, кроме матери, разбежались по комнатам.

– Скорая! – кричала в трубку мать. – Заберите! Умоляю! Буйный! Свинья неблагодарная!

Самад, разрезав ножом плавки и оставшись нагишом, пытался открыть захлопнувшуюся перед ним дверь в спальню:

– Где же ты, моя жалостливая невеста! – Он ударил пяткой в дверь. – Ты хотела быть моей женой или вторым Паганини?

– Сейчас приедут! – донёсся до него голос матери.

– А! – отметил Самад. – Тогда я пойду их встречу.

У выхода он включил свет и, шаря ладонью по зеркалу, спросил у своего отражения:

– Где тут должно болеть? – Он остановил ладонь слева на груди, прислушался. – Не слышу, чтобы оно стучало. Не трепыхается. Хол-лодное стекло! – Он ударил ножом в грудь своему отражению. И ушёл. Вслед ему кто-то ругался, кто-то рыдал, кто-то смотрел… По улице шла близорукая девушка. Она не заметила, что к ней приблизился голый человек. Только когда Самад хотел коснуться лезвием её плеча, девушка бросилась бежать. Подъехала «скорая», из неё выкатились три санитара.

– Брось оружие! – крикнул один из них.

Самад пошёл им навстречу со словами:

– Я безоружен!

– Брось оружие! – снова крикнули ему, сохраняя дистанцию, и он с силой воткнул нож в землю.

Лето

В середине лета тенистые аллеи психиатрической

клиники поражали обилием благоухающих цветов.

Когда родители приехали, чтобы досрочно забрать оттуда Самада, отец потерял дар речи: их сын еле передвигал ноги и пускал слюни, как последний идиот. В машине отец поминутно вытирал его мокрые, распущенные губы и сам, кажется, чуть не плакал. Подъехав к дому, родители хотели, поддерживая под руки, повести его в родной подъезд, но он не желал идти. Потеряв надежду сдвинуть сына с места, мать спросила:

– Чего ты хочешь? – И они с отцом отступили от него.

Самад, как истукан, повернулся спиной к ним и на негнущихся ногах поковылял к рынку. На ругань шофёров, на тормозящие и объезжающие его машины он не реагировал, в раскрытые ворота рынка не попал – врезался в чугунную решётку: слезились глаза, слёзы не вытекали, поэтому он плохо видел. Тело с трудом подчинялось ему. Наваливаясь на ограждение, он дошёл до ворот, прошаркал мимо нескольких торговцев и, вздохнув, с треском опустился на гору пустых ящиков.

…Сколько просидел он, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, Самад не знал. Солнце палило ему в затылок. Главное, он не мог закрыть рот. Язык распух, горло пересохло. От попыток откашляться становилось только хуже. Горячий воздух иссушал его побелевшие губы. В рот ему залетела муха, потом вторая. Они ползали по языку и небу, жужжали и резвились, а он никак не мог выкурить их оттуда. Бессилие сводило его с ума.

Вдруг о зубы его что-то стукнуло, открытый рот наполнился водой, он проглотил, едва не захлебываясь и раз, и два, и три, ожидая, что этот источник иссякнет. Мальчик, который поил его из солдатской фляжки, сверкнув озорными глазами, вылил оставшуюся воду на его распалённую голову и убежал.

– Хорошо, – услышал Самад чей-то спокойный голос. Напротив него сидел человек с горбатым носом, чёрный от загара. – Хорошо, – снова произнёс человек, поняв, что Самад видит его. – Твои родители попросили приглядеть за тобой, сказали, что ты из дурятника. Шизик.

– Деньги заплатили, – Самад покосился на монеты у своих ног. – А это прохожие тебе накидали, – усмехнулся человек.

Вернулся мальчик с наполненной фляжкой. Из носа у него текла кровь и кровоточила вспухшая губа. Распугав стайку воробьёв, парнишка присел рядом, налил воду на ладошку и, запрокинув голову, стал смывать с лица кровь:

– Не повезло! Врага своего встретил, – ныл он, показывая на кого-то в толпе. – Вон, вон он! Индюк позорный! За людей прячется…

Человек, слушая его, посмеивался и, даже не взглянув, куда показывал мальчик, спросил:

– Вон тот сморчок – твой враг?

– Почему ты смеёшься, Рахметулло! Он мне морду набил! Наглый такой!

– Если этот воробей – твой смертельный враг, тогда кто ты сам?

– Тогда сам я – мошка, – недовольно признал мальчик, – или червяк. Но я этого не понимаю! – возмутился он.