Как много в этом звуке…
Шрифт:
— Ну-ну, — сказал, глядя ему вслед, Ваня и тяжелой неторопливой походкой направился к железным гаражам, между которыми он и втиснул свой тюфяк, подобранный как-то у мусорных ящиков.
На следующее утро капитан Зайцев примчался во двор, не скрывая своего нетерпения. Он тут же бросился к гаражам, но в знакомой щели бомжа не было. В беспомощности оглянулся по сторонам — старушки были на месте, у песочницы.
— Где Ваня? — спросил он, подходя.
— Ваня? — удивились старушки.
— Ну, бомж! Бомжара ваш родной! Где он?
— Неужто натворил чего? —
— Пока нет, только собирается. Так где же он?
— Может, в подвале?
— А как попасть в подвал?
— Это только Ваня знает, — рассудительно заметила старушка. — У него туда свой ход, свой выход… Вряд ли кто вам подскажет. Дожидаться надо.
Бомжа Ваню Зайцев нашел возле продуктового магазина. Тот сидел в сторонке на траве, не решаясь расположиться на скамейке, будто заранее признав, что скамейка не для него — скамейка для людей порядочных и законопослушных. Ваня пил молоко из надорванного пакета и закусывал булкой, отрывая от нее ломти и, не торопясь, отправляя их в рот.
— А, капитан! — сказал он улыбчиво. — Присаживайся! — И гостеприимно похлопал ладошкой по траве. Зайцеву ничего не оставалось, как присесть рядом.
— Как успехи? — спросил Ваня. — Поймал?
— Кого?
— Убийцу.
— Нет. — Зайцев помолчал. — А ведь ты не все мне вчера сказал.
— Ты так торопился, капитан… Угощайся. — Бомж протянул Зайцеву пакет с надорванным уголком.
— Спасибо. Сыт.
— Как знаешь. — Запрокинув голову, Ваня влил в себя большой глоток молока. Потом как-то неожиданно перестал жевать и задумался, уставившись в пространство. — Законы мести, — произнес он странные слова и опять все свое внимание обратил на пакет с молоком и растерзанную булку.
— Продолжай, Ваня, — терпеливо сказал Зайцев.
— Есть, капитан, законы мести… Человек подчиняется этим законам, даже не зная об их существовании. Они выше нашего понимания. Они сильнее нас. И справедливее, хотя, как мне кажется, не все со мной согласятся. — Бомж взмахнул рукой с зажатой в кулаке булкой и замер на какое-то время в позе греческого бога.
— Вчера ты что-то говорил про дождь, — напомнил Зайцев.
— Дождь — это очень важно, — кивнул бомж, — может быть, это самое важное обстоятельство… Хотя и не все одобрят ход моих мыслей. Да я, собственно, к этому и не стремлюсь.
— К чему? — чуть было не сорвался Зайцев.
— К тому, чтобы все со мной соглашались. Это плохо, когда все головами кивают.
— Почему?
— Потому что во всеобщем согласии обязательно присутствует лукавство. Невозможно такое, чтобы все во всем были едины. Ведь люди-то разные. — Взгляд бомжа опять остановился, устремленный в пространство. — А дождь — это хорошо, я люблю дождь, хотя последнее время он доставляет мне много хлопот. Но так было не всегда.
— Так что дождь?
— Во время убийства шел дождь.
— И о чем это говорит?
— Это говорит о том, что невозможно предусмотреть все. Предусмотреть все не может никто. — Бомж помолчал. — Но пару ударов я в своей жизни все-таки пропустил, пару хороших таких ударов.
— И в результате? — Зайцев решил вытерпеть этот разговор до конца.
— А результат, капитан, ты видишь перед собой. — Бомж снова, в который уже раз, вскинул правую руку вверх, отнеся ее чуть назад. — Плохой результат. Отрицательный. Но самое печальное в том, что он окончательный. Как говорят в ваших кругах, обжалованию не подлежит.
— Это плохо, — сочувственно вздохнул Зайцев. — Так что дождь?
— А, — оживился Ваня. Он, не отряхиваясь, поднялся, бросил в урну пустой пакет из-под молока и улыбчиво обернулся к Зайцеву, все еще сидевшему на траве. — Пошли, покажу, — и поплелся к дому, у которого сутки назад произошло убийство.
Зайцев пошел следом. Он уже убедился, что любое его слово, замечание вызывает у бомжа какой-то странный поток рассуждений, и каждый раз в самую неожиданную сторону. Но в то же время Зайцев видел, что мысль бомж держит. Вот и сейчас случайно брошенные слова о дожде как-то откликнулись в сумеречном сознании этого странного человечка.
— А раньше ты чем занимался? — спросил Зайцев, когда молчать уже стало невозможно.
— Цефеиды, — ответил бомж и ничего больше не добавил.
Зайцев это слово слышал впервые, но уточнять ничего не стал, опасаясь, как бы его вопросы не увели Ваню в сторону.
Бомж шел впереди, заворачивая носки ботинок внутрь, Зайцев шел сзади, маясь от неопределенности. Так они вошли во двор, миновали крыльцо, на которое рухнул пронзенный тремя пулями Федя Агапов, свернули за угол, прошли сквозь жиденький кустарник и оказались на проезжей части.
— У убийцы легкая походка, — сказал бомж, глядя в асфальт под ногами.
— Ишь ты, — это все, что мог ответить Зайцев.
— Опасность деяния придает телу легкость, способность передвигаться быстро и бесшумно. — Ваня старательно высматривал что-то на асфальте и наконец остановился, увидев то, что искал.
— Вот здесь, — сказал он и ткнул пальцем себе под ноги. Зайцев молчал. — Здесь стояла его машина.
— Чья машина?
— Убийцы. Он оставил ее здесь, а сам прошел во двор. Накрапывал дождь, небольшой такой дождь…
— Да, я помню.
— А машина стояла здесь. И под ней образовалось сухое пятно на асфальте. Границы пятна я отчеркнул куском кирпича. Вот мои черточки. Если у тебя, капитан, под подозрением будут десять машин, то по размеру сухого прямоугольника ты всегда можешь выбрать одну.
— Разумно, — кивнул Зайцев. — Но у меня под подозрением нет ни одной машины.
— Это плохо, — огорчился бомж.
— Но за помощь спасибо.
— А ты не торопись, капитан, смеяться. Смеяться — оно нетрудно. Я тоже в свое время весело смеялся. Можно даже сказать — заразительно. А то и безудержно. И пропустил пару ударов. До сих пор продохнуть не могу. Дышу теперь наполовину… на большее сил не хватает. Да и не хочется. Дышу и дышу. — Устав от длинной речи, бомж сел на бордюр и похлопал ладошкой по бетонному блоку, приглашая Зайцева присесть. Зайцев сел на бордюр с тяжким вздохом.