Как много в этом звуке…

Пронин Виктор Алексеевич

— Ишь ты, — усмехнулся бомжара. — Совестливый какой. Ну пошли, капитан, я уже кое-что различаю в этом солнечном пространстве… Дома вижу, деревья, людей вот пока не вижу…

— А их и нету, — заметил Зайцев. — Мы одни с тобой сидим тут, калякаем.

— Тогда ладно… А то я уж испугался — неужели, думаю, людей перестал видеть.

— Не позволят, — сказал Зайцев, сев за руль.

— Кто?

— Люди.

— Тоже верно, — согласился бомж и поднялся. — Поехали, капитан, поехали.

Бомжара, поколебавшись, сел на заднее сиденье «газика»,

постеснялся сесть рядом с капитаном. Позволил тому сделать вид, что он не просто едет с бомжом, нет, он как бы его доставляет в отделение, и потому самолюбие капитанское останется в целости и сохранности.

— Садись впереди, — сказал Зайцев, обернувшись.

— Ладно, капитан, ладно. — Бомжара привычно вжался в угол и как бы даже сделался невидимым в машине, во всяком случае, с улицы никто не смог бы его увидеть.

Квартира представляла собой точно такую же картину, какую оставил Зайцев несколько дней назад, закрывая и опечатывая дверь. Форточку он оставил распахнутой, и запах убийства постепенно выветрился. И трупов, конечно, уже не было, вывезли. Вместо них на полу остались лишь контуры тел, сделанные мелом. Контуры были грубы, условны, но общее положение тел все-таки передавали.

Заперев за собой дверь, Зайцев прошел в комнату, сел в угол у окна и закурил.

— Я уже здесь бывал не один раз, — сказал Зайцев. — Вряд ли увижу что-нибудь новенькое… А ты, Ваня, походи, посмотри… Чего не бывает, вдруг озарение посетит, вдруг просветление наступит.

— Наступит, посетит, — проворчал бомж и, вернувшись в коридор, внимательно осмотрел замок. Потом уже в комнате некоторое время стоял неподвижно, рассматривая меловые контуры тел. Потом, зайдя с другой стороны круглого стола, постоял у скатерти, залитой не то подливой, не то томатной пастой, шевельнул ногой бутылку, в которой еще оставалась водка, сдвинул ботинком тарелку, исподлобья посмотрел на Зайцева. — Ни одного наследника?

— Ни единого.

— Послушай, капитан… Ты поищи здесь открытки поздравительные, телеграммы праздничные, письма… Поищи. Где-то в этих ящиках они должны быть, — бомж кивнул в сторону стенки. — А я выйду на площадку покурю.

— Кури здесь… Хозяева не возражают.

— Возражают. — Бомж исподлобья глянул на капитана. — Я чую. Угости сигареткой.

Взяв у Зайцева сигаретку, бомж заглянул на кухню, потоптался там, нашел спички и вышел на площадку. Он спустился на один пролет лестницы, сел на корточки в угол, усвоив где-то эту зэковскую привычку, и замер там с видом равнодушным и даже, кажется, сонным.

С каким-то металлическим грохотом лифт остановился на той же площадке, на которой расположился бомж. Из лифта вышел плотный мужичок с хозяйственной сумкой. Впрочем, не только сумка была у него хозяйственной, у него и взгляд, и поведение тоже были какими-то хозяйскими. Увидев бомжа, мужичок остановился, некоторое время молча его разглядывал, осуждающе разглядывал: дескать, мало того, что по двору шастают, уже в дом начали проникать.

—

Ну и что? — спросил мужичок напористо. — Как дальше жить будем?

— Даже не представляю, — честно ответил бомж.

— Переживаешь, значит?

— Переживаю.

— Грустишь? — уже с явным раздражением продолжал настырничать мужик.

— Грущу, — кивнул бомж. — Обоих вот убили… обоих.

— Это что же, близкие твои?

— Близкие.

— А я что-то тебя у них не встречал?

— Почти не виделись, — вздохнул бомж непритворно.

И надо же, с мужичком вдруг произошла резкая перемена — он отставил свою сумку в сторону и присел на ступеньку напротив бомжа, достал сигареты, закурил, предложил бомжу. Тот не отказался, поскольку от зайцевской сигареты остался лишь коротенький бычок.

— Ты что, войти не можешь? — спросил мужичок голосом, в котором уже не было ни настырности, ни осуждения.

— Следователь там.

— Что-то он зачастил…

— Работа такая, — чуть передернул плечами бомж.

— Жалко стариков… Мы ведь лет двадцать с ними в этом доме живем… Ни к чему не могу придраться, ни одного нарекания — представляешь?

— Представляю.

— А я ведь видел старика в день убийства, — вдруг оживился мужичок. — Да-да, видел. Он забегал ко мне на минутку. Водки просил.

— Пил?

— Да нет, гостя хотел приветить… А у него ни капли не оказалось.

— И дал ты ему водки?

— Дал… Я ему говорю: дескать, неловко, початая бутылка, как такой бутылкой можно кого-то привечать? А он говорит — неважно, сойдет. Схватил и тут же убежал. И все. Больше я его живым не видел. В затылок подонок и выстрелил. Навылет. Пуля все лицо разворотила, смотреть страшно.

— Это плохо, — сказал бомж и поднялся. — Подожди меня здесь, — сказал он мужичку. — Я быстро. Не уходи.

Бомжара с необычной для него сноровкой поднялся на лестничный пролет, вошел в квартиру, не обращая внимания на Зайцева, осторожно взял с пола бутылку с остатками водки, за самый кончик горлышка взял, чтобы не стереть отпечатков пальцев, если они там сохранились, и снова вышел на площадку.

— Твоя бутылка? — спросил он у мужичка.

Тот поднялся по лестнице, посмотрел, не касаясь бутылки, поднял глаза на бомжа.

— Моя.

— Точно твоя?

— Я же ее откупоривал.

— Старик взял ее у тебя и с ней убежал к себе?

— К себе. А что?

— Ты где живешь?

— Вот здесь, напротив старика.

— Следователь у тебя был?

— Нет, но обещал. Грозился, можно сказать.

— Будет, — ответил бомж и вернулся в квартиру к Зайцеву.

Разложив на столе обнаруженные поздравительные открытки, письма и телеграммы, Зайцев внимательно вчитывался в обратные адреса и раскладывал бумажки по стопкам. Он даже не заметил возвращения бомжа, не заметил, как тот, взяв бутылку за горлышко, куда-то с ней отлучился, а через несколько минут вернулся, положил бутылку точно на то же самое место, где она и лежала.