Как мы росли
Шрифт:
Люська понимала под воспитанием трёпку, которой тётка частенько угощала её.
— Там бить не будут, — рассуждал Васька. — Только мне неинтересно. Детский дом маленьким ещё ничего, а я убегу. Чего мне в детском доме делать? Саньку пусть воспитывают, а я на фронт убегу. Мать приедет, хлеба привезёт… Захочет — Саньку домой возьмёт, захочет — оставит. Она теперь скоро уже и вернётся.
Но мать не вернулась. Жилиным пришло письмо. Из грязного конверта вынула бабушка листок, на котором вкривь и вкось было написано, что Пелагею Жилину
Когда читали письмо, Санька спал. Если бы и не спал, всё равно ничего бы не понял.
А Васька взял письмо, коптилку и ушёл ночевать в свою нетопленную комнату. Бабушка его не остановила. Потом пошла к нему, но скоро вернулась.
— Ну, что он там? — спросила Варя.
Бабушка промолчала.
— Бабушка! — заплакала Варя. — Что же ты молчишь, бабушка?
— И ты помолчи — Саньку разбудишь, — сказала бабушка и прилегла около Вари.
Варя не спала, всё думала: «Какие же это люди столкнули тётку Пелагею, такую слабую, с больными ногами?»
Кто будет помогать?
Чапурному дали помещение для детского дома — бывший институт благородных девиц.
После Октябрьской революции прошло уже больше трёх месяцев, но в институте ещё остались и воспитанницы и воспитательницы. Остались те, кому некуда было ехать и у кого, кроме дворянского звания, ничего не было.
Чапурной осмотрел дом сверху донизу. Он ходил по длинным пустым коридорам, а за его спиной украдкой открывались и закрывались двери, но навстречу ему никто не вышел, никто не сказал: «Здравствуйте». Сопровождал Чапурного дядя Егор, тоже бывший фронтовик. До войны дядя Егор был поваром, в войну кашеваром, а теперь, после тяжёлого ранения, воевать уже не годился. Прикомандировали его к Чапурному — кормить ребят. В Совете сказали: «Будет тебе опора — человек свой».
Дом Чапурному не понравился: большой-то большой, в него хоть тысячу человек приведи — все поместятся, а похож на нежилую казарму. Чапурному хотелось привести ребят в уют, с тёплыми печками, с чем-то таким, что помнил из своего далёкого детства. А помнил он деревенскую избу. Большую печь с лежанкой. Маленькое оконце в светёлке, которое выходило в сад. Зимой оно было всё ледяное, и в него ясными днями гляделось морозное солнце, а летом его нельзя было закрыть, потому что на подоконник ложилась тяжёлая яблоневая ветвь с яблоками.
Чапурной глядел на высокие институтские окна, из которых дуло. Никто их этой осенью не промазал. Трогал холодные печи и тяжело вздыхал.
«Придут ребята — надо их обмыть, согреть. Один с поваром не управишься. Надо, чтобы кто-то помогал».
Чапурной решил собрать всех, кто остался в доме, и посмотреть, что за народ.
— Вряд ли есть кто подходящий, — сказал дядя Егор, — Раз попрятались, то какие они помощники?
Но постучал во все двери, как велел Чапурной, «чтобы
— Я не понимаю, почему некоторые решили плакать? — сказал Чапурной, открывая собрание. — Плакать не следует. Дело вот какое: здесь районный Совет открывает детский дом. Среди вас есть опытные люди, знающие, как работать с детьми. Вот и думается, что будут они в этом деле мне помогать.
— Странно, — сказала седая классная дама, — Кто может так думать? — И поглядела на Чапурного в лорнет.
— Что же тут странного? Вы же с детьми работали?
— Да, но это другие дети.
— Совсем другие, — подтвердил Чапурной, — но и время другое… Вот среди ваших воспитанниц, я вижу, есть совсем взрослые, которым уже следует работать, — продолжал Чапурной. — Но дело-то вот какое… Уж если помогать, так помогать совершенно добровольно. Рыть окопы, убирать снег, грузить дрова можно заставлять людей без их согласия, но работать с детьми без согласия нельзя. Прошу запомнить: только с полным желанием.
Чапурной оглядел собрание. Согласия, видно не было.
— Завтра нужно принимать детей, — закончил Чапурной свою речь. — Прошу записываться!
— Дом не топлен, — сказала другая классная дама, в вязаной безрукавке. Лицо у неё было строгое, но глаза простые, хорошие.
— Протопим! Не весь, но протопим. — Чапурной вытащил из кармана записную книжечку и, придерживая её локтем больной руки, достал карандаш. — Ну, кто же согласен помогать?
— А детей будут мыть? — спросила опять дама в безрукавке.
— Непременно.
— И будет мыло?
— Вот мыло, мыло… — Чапурной записал: «Достать мыло», — Мыло, конечно, будет. — Чапурной сказал это так, будто мыло уже было у него в кармане.
— Тогда я буду помогать, — сказала дама в безрукавке. — Запишите меня.
— Как ваше имя и отчество? — спросил Чапурной.
— Гертруда Антоновна, — ответила дама в безрукавке.
— Очень хорошо! — Чапурной записал: «Гертруда Антоновна».
И снова наступило молчание.
— А если кто не будет работать? — спросил кто-то из-за чужих спин.
— Это уж его дело! — Чапурного разбирало зло. — Я же сказал вам, что только с полным желанием.
Институтки начали шептаться.
— А выселять будут? — спросила дама с лорнетом.
— Вот этого я не знаю, — сказал Чапурной.
Он терпеливо отвечал на вопросы, и, когда собрание кончилось, в его записной книжке был список — правда, ещё очень небольшой — сотрудников детского дома, в котором первой была записана Гертруда Антоновна.