Как писать в XXI веке?
Шрифт:
Его коллеги по XX веку искали себя в традиции европейской абсурдистской прозы и японского минимализма, в витиеватой русской словесности от Аввакума до Андрея Белого, в обериутских экспериментах Хлебникова и гениальной простоте Пушкина, во французском модерне и немецком конкретизме, в чудовищной парадоксальности образов от Кафки до Платонова, далее везде. Подбирая обобщающую метафору для этих поисков, я нашла вышедший в Париже в середине 1990-х сборник программных эссе поэта Вадима Козового под названием «Поэт в катастрофе». Пожалуй, это название точно отражает тему русской поэзии XX века.
Учитывая коллапс биосферы, в который мы вошли в XXI веке, стоит заметить, что, как обычно, искусство оказалось на шаг впереди жизни. А поскольку ночь бывает
Это видение высшего порядка приходит часто через личную трагедию, пережитую до состояния внутреннего мира. Вот, например, повести и рассказы писателя Георгия Балла, мужественно прожившего двадцать лет после смерти жены-поэтессы и сына-художника, — и умершего в 84 года в 2011-м. Всю жизнь Балл с трогательной теплотой и образной насыщенностью писал детские рассказы, пробуждая в маленьких читателях сокровенное творческое начало и укрепляя их веру в силу добра в наши непростые времена. Его первый роман для взрослых назывался «Болевые точки», первый сборник повестей и рассказов — «Смеюсь и плачу вместе с тобой», вышел за год до смерти сына, талантливого художника, прозревавшего в своих работах «иной мир» души человека.
Через год после сына умерла жена, а через девять лет Балл издал собрание своих рассказов под названием «Вверх за тишиной». Его проза двух последних десятилетий была проникнута мотивом преодоления смерти и боли, причастным переживанием чужой беды до высокой ноты принятия, мистерией надежды и доброты, любовью к каждому, даже потерянному человеку, принятием самых несовершенных человеческих проявлений. Балл почувствовал в человеческих драмах дыхание вечности, а в смерти — ту остроту и пронзительное ощущение жизни, из-за которых, как считали древние греки, бессмертные боги завидуют нам, смертным. Ибо именно возможность утратить нашу жизнь делает все наши человеческие перипетии такими ослепительно трагикомичными и просветленно печальными. Ибо существование жизни в биосфере — это такое волшебство, а ее конечность для каждого существа так неизбежна, что все происходящее внутри и вне любого человека — от малодушия до величия — вызывает нежность с той высоты, откуда может это видеть писатель или поэт.
Чтобы описать такое видение мира, нужно быть точным и внимательным к художественному слову и общему стилю ваших текстов, скрупулезно и тщательно — как Бог! — работать над каждой деталью создаваемого мира, нежно и честно проявлять душу и тело каждого явления, процесса или вещи. Ибо если писатель ощутит эту ценность жизни, то в каждом ее проявлении он увидит небывалый смысл и гармонию, а еще — изумительную, музыкальную точность расположения всего существующего в мире и отточенность формы этого существования. И если вглядеться в любой кошмар, вы увидите ту нежность и удивление, с которыми Бог смотрит на всякое творение. И да простят меня другие литературы, мне кажется, что именно это отношение отличает русскую традицию.
Отличает настолько сильно, что управляет любым пишущим, опытным или начинающим. Так, во время летней Школы малой прозы и поэзии 2012 года в Пушкинских горах мы втроем с театральным педагогом Катей Громаковой и ее ученицей Викой Кудрявцевой сели писать круговое хокку. В таком стихе последняя строка предыдущего хокку — это первая строка следующего. Мы писали о травматичной теме мрачного наследства, калечащего жизнь выбранного нами реального юного героя. И за шесть часов работы выдали целительную историю трансформации кошмара в гармонию:
Последнее хокку — отдельное, не закольцованное с предыдущими. Как последние две строки в сонете, оно выводит героя и читателя из повторений его Колеса Сансары в новый мир. Там, конечно, тоже могут случиться повторения, но уже — другие.
Чем хуже, тем лучше. Парадоксы писательской судьбы
Какую биографию делают нашему рыжему!
Литературного процесса нет, есть только гений, который все решает.
Дело в том, что мучительное лирическое осознание трагикомичной российской истории и своего места в ней дает поэтам и писателям уникальную возможность трансформации личности — особенно в XXI веке, когда остальные цивилизованные страны стали более-менее комфортным местом для жизни. Вот вам пример: петербургский 74-летний поэт Виктор Соснора получил национальную премию «Поэт» в 2011 году. Какая судьба стоит за этой скромной новостной строчкой? Родился в семье ленинградских цирковых артистов. Дальше, как в предисловии к сборнику стихов Сосноры «Всадники» писал в 1969 году Дмитрий Лихачев, поэт «пережил в шестилетнем возрасте блокадную зиму Ленинграда 1941/42 г., был вывезен из Ленинграда по Дороге жизни под пулеметным обстрелом с самолетов. Он очутился на Кубани и был со спасшей его бабкой захвачен немцами. В семилетнем возрасте он трижды побывал в гестапо, а затем жил в партизанском отряде, которым командовал его дядя. Этот отряд и его командир были расстреляны фашистами на глазах у мальчика. Он спасся только потому, что за четверть часа до расстрела сам был ранен в голову осколком мины. Он видел расстрел отряда сквозь застилавшую ему лицо кровь».
Чудом спасшегося мальчика нашел отец, командир корпуса Войска Польского, и Виктор в роли «сына полка» дошел до Франкфурта-на-Одере: в качестве снайпера стрелял по неосторожным немцам. В 1955–1958 годах служил в армии, в районе Новой Земли, на испытаниях, связанных с «атомными экспериментами», получил облучение. В 1958 году было опубликовано первое стихотворение Сосноры, а в 1962 году вышел сборник стихов «Январский ливень» с предисловием Николая Асеева, о котором Маяковский писал: «Есть у нас еще Асеев Колька, этот может, хватка у него моя». Асееву же Соснора посвятил свой следующий сборник «Триптих» в 1965 году. Одновременно с подцензурными публикациями в советских официальных издательствах, тексты Сосноры расходились в самиздате и публиковались в тамиздате. Он был единственным представителем «официальных шестидесятников» в Ленинграде и много ездил за границу. Читал лекции в Париже и США.