Как слеза в океане
Шрифт:
И таким же нереальным, непостижимым, как дурное наваждение, был этот крах — он был несомненным и невероятным одновременно, как собственная смерть.
Литвак произнес равнодушно:
— Материальной слабостью такой D'eb^acle не объяснишь. Орудия убивают, но побеждают только люди. Они будут побеждать, если признают свое поражение. Можно угробить батальон, полк только потому, что у них оружие лучше. Но народ так не победишь, поражение в первую очередь моральный феномен. Битва на Марне, к примеру, конечно, была не так уж великолепна, это был просто в нужный момент достигнутый, весьма полезный, тактический успех. Стратегическое значение его ничтожно, но психологически он был решающим: с тех пор французы решили любое проигранное ими сражение рассматривать как предпоследнее. Если уж загнать в окружение армейский корпус, то на речной остров, не иначе. Кто хочет побеждать, тот
— Написанные максимы можно проверить, произнесенные же действуют тем неприятнее, что они вызывают недоверие. Может, ты и прав, Литвак, но ведь никуда не денешься, всякое поражение побежденному кажется непостижимым, а победителю всякий успех кажется естественным и вполне заслуженным. Это звучит как максима, но это лишь банальная истина, — сказал Антонио. Последнюю фразу он сопроводил элегантным жестом, словно прося о прощении. Он опять ускорил шаг. Легкость его движений была поразительной, ибо он был тучен — «незаслуженно толст», — говаривал он. Когда его арестовали, он был стройным юношей. Пять лет спустя, когда он бежал с Липарских островов, он был худым как скелет и совершенно седым. Он пробрался во Францию, где ему несладко приходилось, но он начал заплывать жиром. Что бы я ни ел, меня разносит, объяснял он. Ему свойственны были элегантные жесты, иронические позы и до карикатурности тщательная манера говорить. Он был честным, готовым на любые жертвы социалистом, но при этом столь же откровенно гордым представителем патрицианской флорентийской семьи, ее единственным и пропащим сыном. Кроме того, он в изысканных выражениях защищал Тоскану, Италию, средиземноморскую цивилизацию и левое крыло нелегального движения Giustizia e Liberta [123] .
123
Справедливость и свобода (ит.).
Он неизменно шел во главе группы солдат, числом около двадцати пяти, которые вот уже четыре дня и ночи были в дороге. Бригада вынуждена сложить оружие, они окружены, зажаты между танковыми соединениями противника, любое сопротивление бессмысленно — так объяснил командир батальона и отдал последние приказы. Они касались достойного поведения будущих военнопленных.
В ту же ночь одна группа сбежала. Затея казалась крайне рискованной, более того, безнадежной. Все удалось так легко, что они с трудом в это верили. Сначала людям казалось невероятным, что такой человек может ими командовать. Через несколько часов они поняли, что только он один и может вывести их из опасной зоны. Вскоре они забыли все, что раньше думали о нем. Ни секунды не мешкая, подчинялись они его распоряжениям.
Многие из них уже сидели в тюрьмах или концлагерях; лишились родины, многие вышли из партии, которая была для них второй и даже более важной родиной. Можно было подумать, что им уже нечего терять, кроме собственной жизни. То, что они все это затеяли, чтобы избегнуть плена, было само собой разумеющимся делом. Капитулировать было для них немыслимо по самой их сути, их опыт запрещал им это.
— Ты не прав, Антонио, — заметил Литвак, — глянь-ка на этот скелет, который рядом с тобой марширует так, будто его ждут зеленые луга и тихие воды, как поет наш псаломщик. Фабер всегда был на стороне гонимых, вот уже сколько лет поражение для него — привычная среда, но до сих пор он еще ни разу не пробовал даже представить себе, что он когда-нибудь может оказаться действительно побежденным. С последнего привала он все время молчит, разрабатывает теорию, с помощью которой докажет, что этот D'eb^acle — необходимая предпосылка будущей и, естественно, решающей победы. Скажи по правде, Фабер!
— Правда в том, что луга зелены, как в…
— Не увиливай, ты не о лугах думаешь!
— Не только о лугах и тихих водах, но и о людях во всем мире, которые боятся за нас. Наша смерть будет иметь для них отнюдь не только сентиментальное значение. Уже теперь они знают, что будут нашими последователями. И мне от этого больно.
Антонио засмеялся.
— Наконец хоть что-то новенькое: умирающие вытесывают надгробия для оставшихся в живых.
Пьеро не сразу сообразил, что к чему, но потом громко расхохотался. Они любили его за эту веселость. Он был самым младшим среди них, всего лишь девятнадцати лет от роду. И вот уже три года он скитается, с той самой ночи, когда отец
С последними остатками республиканской армии Педро, которого они звали Пьеро, ушел во Францию и попал в лагерь, где люди яростно расходились во мнениях, он же никогда ни к кому не примыкал. Но добровольно вызывался делать любую работу. Кормежка была плохая и скудная. Обращение — унизительное. Вспыхнул бунт, его арестовали вместе с остальными, но потом опять вернули в лагерь. Началась война, вербовали добровольцев, он согласился и стал хорошим солдатом.
Были солдаты и унтер-офицеры, которые его ненавидели, они не выносили его улыбку, его тихий шаг, манеру медленно говорить. А другие его защищали, даже дрались из-за него. Они были ему благодарны, он вызывал в них ощущение истинной самоотверженности, они даже не знали, что способны на такое, чему и сами не могли подобрать названия, на отеческую любовь к младшему брату, лучшее чувство тех, кто был оторван от жен, детей, друзей и чувствовал себя одиноким в массе людей.
Педро особенно льнул к Бернару. Ему нравились его песни, он всегда их слушал, может быть потому, что эти мелодии напоминали ему фламенко. У Бернара спрашивал он совета, помощи в практических делах, ему с тоской рассказывал о родине, об отце с матерью, о друзьях. Но всерьез он тянулся к Литваку и Фаберу, которого шутливо называл «Дон Дойно».
— Поскольку мы до сих пор живы, выживем и на этот раз, — сказал Пьеро. — Пикирующие бомбардировщики вот уже два дня над нами не появляются, истребители тоже со вчерашнего дня не стреляют в нас. Дон Дойно, ты будешь жить вечно, это уж наверняка. И в один прекрасный день ты приедешь к нам в Гранаду, полюбишь Испанию и останешься там. Я верю в это.
Да, хорошо, что с ними был этот мальчик.
Нередко то одному, то другому приходила мысль, что их марш напоминает школьную экскурсию: учитель куда-то исчез, то ли напился вдрызг и валяется в трактире, то ли забрался с хозяйской дочкой на сеновал. Офицеров они давно уже и в глаза не видели. Днем они шли лесами и лишь ночью двигались по дорогам, иногда их обгоняла машина с офицерами, которые очень торопились на юг. Едва ли они могли бы сказать, где оставили свою часть. И пусть все катится к черту, только не их жизнь и не жизнь их семей.
На пятый день им встретился громадный поток машин с мирными беженцами и грузовиков с солдатами, отставшими от своих частей. Машины занимали шоссе во всю ширь, двигались со скоростью пешехода. То и дело случались поломки. Машину приходилось отволакивать на поле, но на несколько минут она застопоривала движение всего потока. Перед самым наступлением вечера вдруг налетели вражеские истребители, они легко, словно играючи, скользили вниз, несколько сот метров летели над дорогой, обстреливая беженцев. Крики, вопли, стоны. Были убитые и раненые. Одна машина загорелась. Все врассыпную бросились на поле. Два последних самолета прицельно строчили по ним. Через две минуты все было кончено. Истребители гордо взвились в синеву неба, которое должно принадлежать только им, как им принадлежала земля и жизнь всех тех, кто припал к земле. Вскоре они уже напоминали стаю перелетных птиц.
Двое из группы Дойно были ранены. Одному только слегка задело плечо, его перевязали и посадили в машину пожилой супружеской четы, которая охотно приняла его.
Второй скоро умер. Они похоронили его неподалеку от реки. Он был всегда очень молчалив, не имел друзей, о нем почти ничего не было известно. Сержант Бертье взял с собой его документы.
Форсированным маршем они ушли подальше от дороги и утром остановились на отдых в лесочке, где было множество птиц. Там они провели весь день, спали, смазывали натруженные ноги, которые болели, как от рваных ран.