Как слеза в океане

Шпербер Манес

— Я же вам обоим с самого начала говорил, что ваш договор никуда не годится. Тариф надо устанавливать по числу страниц, это самое простое! — вмешался Дойно.

— По числу страниц, что ж, это тоже выход, — сказал Бернар, уже начинавший терять терпение. — А что я буду делать, если он купит такую почтовую бумагу, что на одном листе можно два письма написать? Я этому Лео не доверяю!

— Он мне не доверяет! Сам жулик, выбирает псалмы покороче, а я за каждый плати!

— Клеветник ты, Лео, и к тому же невежда. Ты никогда не учился, ни слова не знаешь по-древнееврейски. Позавчера, когда Фабер за тебя писал, я, к примеру, пел восемнадцатый псалом. Он мне совсем не нравится, но я хотел петь все по порядку. А этот псалом один из

самых длинных. Давиду спешить было некуда, он был победитель и других забот не имел. Я мог бы и перескочить через этот псалом, ты бы и не заметил. Сегодня я сразу начал с девятнадцатого, а он не длинный и не короткий, а вот двадцатый, это я должен признать, действительно короткий, двадцать первый — тоже не длинный, но зато двадцать второй… Он тянется и тянется, как диаспора. Давид там опять несчастлив, и тебе это, конечно, на руку, ты ведь скупердяй. А сейчас я перейду к двадцать третьему псалму, это верно, я его уже пел. Почему бы и нет? Разве я не имею права? А если он мне больше всего нравится? И чтоб ты лопнул, я его сейчас повторю еще раз.

Комната была маленькая, вытянутая в длину, раньше она служила гостиной деревенской лавочнице. Мебель лавочница отсюда убрала, поставила только длинный стол, а солдаты принесли лавки. По вечерам здесь бывало многолюдно. Места на лавках всем не хватало, многие стояли, прислонясь к стене. Женщина теперь хорошо зарабатывала. Бывший трактир, давно уже закрытый и заброшенный, без дверей, с прохудившейся крышей и к тому же слишком тесный, служил жильем для тридцати семи мужчин. Но лавочница сумела поладить с унтер-офицером, солдаты мерзли и спасались от холода в ее «гостиной». Они пили скверное вино, вскипяченное с подслащенной водой. Она уже дважды повышала цену, клиенты ворчали, но недолго, иначе им пришлось бы тащиться на другой конец деревни в единственный здесь трактир, где было, конечно, не дешевле и к тому же не так хорошо натоплено, как в этой комнатушке. Солдаты приносили дрова из лесу, и печка уже с обеда накалялась докрасна. Только здесь можно было согреться и обсохнуть, возвращаясь с учений на заснеженных полях.

В этот вечер их набилось тут человек двадцать. Кто клевал носом, кто писал, кто резался в карты или рассказывал длинные истории о «гражданке», о своей жизни, скрытую прелесть которой только сейчас они начинали постигать. Густой дым плавал в комнате, клубы его застили тусклый свет голой лампочки… Громкие и тихие голоса сливались в единый гул, но к шуму быстро все привыкали, только вновь пришедшему он казался невыносимым.

На пение Бернара никто не обращал внимания. Они знали его манию и уже не пытались заставить его замолчать. Голос его звучал с каждой минутой все проникновеннее, и вдруг они почувствовали, что незнакомые слова, которые этот псих выпевает с таким усердием, могут значить что-то, касающееся их всех. Даже трое поляков, расположившихся у самой печки, — они работали раньше на французских рудниках, потом сражались в Испании, потом вернулись во Францию, были интернированы и наконец добровольцами пошли на войну, — даже они прислушались. Пение было комичным, обычно они со злобной насмешкой передразнивали певца, но сегодня оно звучало совсем по-иному.

— Adonai roi, lo echsar, — в третий раз начал Бернар. — Господь — мой пастырь, и ни в чем мне не будет нужды. На зеленых лугах он успокоит меня, к тихим водам приведет он меня.

— Gam ki elech bygej zalmoweth. — И буду сам я бродить в долине смертных теней, не страшась зла, ибо ты со мной…

Из воспоминаний Бернара Фабер узнал, что тот со страстью изучал Священное писание, пока внезапное обнищание, постигшее его семью, не выбило Бернара из колеи, и ему пришлось идти на нефтеперерабатывающий завод. Бернар прекрасно понимал, что эти древнееврейские слова несут с собой утешение, что они полны нежной благодарности и надежды, но произносил он их так, словно они выражали отчаяние, безмерное горе.

Появление пьяного

ефрейтора было абсолютно неожиданным. Он остановился в дверях, навел ружье на поющего и завопил в неистовстве:

— А ну встань, я тебя расстреляю, встать! Я старый легионер, я тебя прикончу! Всем встать, я ваш командир, всем встать, но пристрелю я только этого окаянного священника!

Они поднимались медленно, один за другим, ефрейтор был невменяем, это с ним случалось регулярно, но на сей раз ружье было заряжено. Бернар, белый как мел, поднял руки вверх, сам не замечая, что продолжает декламировать.

— Ты накроешь мне стол перед лицом врага моего, — повторил он дрожащим голосом, когда ефрейтор снял ружье с предохранителя.

Вдруг кто-то скомандовал:

— Внимание! Винтовку — на караул!

Ефрейтор послушался. Все с удивлением смотрели, как к нему подошел Литвак, вырвал у него из рук винтовку и быстрым движением разрядил ее. Пьяный ефрейтор хотел схватить его за глотку, но от пинка полетел на пол. Литвак распорядился:

— Отнесите его в сарай, только раньше оботрите морду снегом! И пусть кто-нибудь посторожит его, пока он не задрыхнет!

Когда он обернулся к остальным, все удивились, что вид у него самый обычный, очки смешно висят на носу, глаза заспанные. Литвак, появившийся у них только две недели тому назад, представлялся им комической фигурой, безобидным деревенским дурачком. В каптерке над ним подшутили и выдали самое уродливое обмундирование. Шинель, времен еще прошлой войны, была ему коротка, на кителе спереди и сзади было по громадному ржаво-красному пятну. Обмотки всегда были плохо намотаны, обтрепаны, ботинки как китайские лодки и, конечно, самого большого размера, какой только удалось отыскать. И шапка его была как-то сверхъестественно мала. Он никогда ее не снимал. Он ел много, жадно и быстро и почти все время спал. Казалось, он спит даже стоя. Его никогда не наказывали, его попросту не считали полноценным солдатом, унтер-офицеры потешались над ним, над его французским языком, который был еще много хуже, чем у других добровольцев. Он говорил вяло, медленно, казалось, все время подыскивая нужное слово и всякий раз находя неверное.

То, что он сделал сейчас, и то, как он это сделал, было куда удивительнее бешеной ярости ефрейтора — это было непостижимо. Он на идиш обратился к Бернару уже в своей обычной замедленной манере:

— Псалмы вполне годятся, чтобы прекратить понос у грудничка или смягчить сердце Господа, чтобы он прекратил погром, но против войны и иностранного легиона это не слишком надежное средство. А если твоему другу Фаберу нужны библейские тексты, то пусть он во время следующей увольнительной купит себе в Лионе Библию.

Бернар ответил:

— Это только из-за писем, потому что Лео сказал…

Литвак не стал его слушать. Пока он шел к двери, все смотрели ему вслед. Да, на нем были те же самые ботинки, это был тот же самый придурок.

Дойно нашел его на улице перед домом. Литвак сказал:

— Судя по тому, как все сейчас обстоит, я должен кое о чем спросить тебя. Дело касается одного моста.

Дойно посмотрел ему в глаза и, чуть помедлив, произнес:

— Белого каменного моста…

— …разрушенного в ночь с семнадцатого…

— …на восемнадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — закончил Дойно.

Это был пароль. Итак, он человек Джуры. — Они пожали друг другу руки, как будто встретились в первый раз и в то же время так, словно были старыми друзьями. Молча они отошли подальше от дома. Занесенная снегом дорога плавно шла на подъем.

— Я воевал в Варшаве. Когда все было кончено, через Румынию добрался до Югославии. Там я встретил Джуру, и Мару, и Альберта Грэфе, который как раз только что приехал. Потом я через Италию попал сюда. Они сперва меня посадили, но в конце концов взяли добровольцем. Миша Литвак — это мое настоящее имя. Ты наверняка уже раньше слышал обо мне, тогда меня звали Сергей Либов.