Как слеза в океане
Шрифт:
Письмо он отнес на ближайшую почту. На обратном пути его снова одолела слабость, так что он еле добрался до номера. Войдя, он открыл дверь на террасу, опустился в кресло и начал размеренно дышать — вдох, выдох, вдох, выдох. Наглость труса, говорит Альберт? Пусть лучше будет расточительность скупца! Возьмем и проспим этот сегодняшний день, первый из тех немногих, которые мы решили еще пожертвовать жизни.
Глава вторая
Нет, это и в самом деле он, вон он стоит на причале, с неизменной зубочисткой во рту, так что его можно
— Давай чемодан, что-то ты плохо выглядишь. Сразу и поедем, я с машиной, взял тут на денек, — сказал Карел, подводя Дойно к огромному, сверкающему голубым лаком лимузину.
— Это очень трогательно, — пробормотал Дойно.
— Да, и даже больше, чем ты думаешь. Знал бы ты, чего мне стоило раздобыть именно эту голубую красавицу. Но я хотел, чтобы ее цвет пришелся тебе по душе. Сзади, в портфеле, есть термос и булочки. Я забыл, что ты предпочитаешь — бриоши или круассаны, и купил и тех, и других. Завтракать придется в дороге, мы едем в Руан, там у меня дела.
И через какое-то время:
— Что, хороший кофе? Я сам его варил, по рецепту Мары — потому что вспомнил, как однажды, это было за три дня до убийства Андрея, ты сказал, что такой кофе тебе нравится больше всего. А еще, чтобы напомнить тебе, что покойники кофе не пьют.
— Могу я еще на этой неделе выехать в Испанию?
— Нет, ни на этой и ни на следующей. И вообще никогда. Злоупотреблять гражданской войной в целях самоубийства не позволено никому, даже тебе. Позже мы еще потолкуем об этом. По этой дороге я еду первый раз — и, боюсь, не запомню ее, если буду разговаривать. Положи все обратно в портфель и запри его хорошенько. Это мой сюрприз для любопытных, пусть помучаются: вскрывают, а внутри — только предметы первой необходимости! Одна из тех маленьких радостей, которых у меня в жизни остается все меньше, и не в последнюю очередь из-за тебя, Дойно.
Это был номер-люкс, гордость гостиницы. Карел заказал его из Парижа по телеграфу.
Когда Карел вернулся, было уже поздно.
— Ну вот, теперь можно и поговорить. Это значит, что говорить буду я, по возможности не давая тебе сказать ни слова. Это — наш самый последний разговор, совершенно бесполезный, конечно, — сплошной обмен последними словами. Как тебе Вассо однажды напророчил в Праге, последнее слово останется за Карелами, а не за Дойно и Вассо.
— Откуда ты знаешь, что мне тогда сказал Вассо?
— От него самого, мы еще не так давно сидели с ним в одной камере, в Москве. Он все время хотел доказать мне, что все предвидел. Мне он предсказал, что меня скоро выпустят и начнут продвигать все выше. Что, как видишь, и происходит. Но не расспрашивай меня сейчас о Вассо, это мы отложим на потом.
— Он жив?
— Это так же не важно, как и вопрос, жив ли ты — или уже нет.
— Ты приехал к пароходу, привез меня сюда, не пускаешь меня в Испанию, значит, для тебя
— Мне все равно надо было сюда ехать, чтобы купить данцигский пароход с немецким оружием для Испании. Что мне, кстати, и удалось. А сделать небольшой крюк ради тебя мне было не жалко. Ты же знаешь, как я всегда восхищался и любил вас обоих, тебя и Вассо. А если я кого люблю, я верен ему до смерти, даже если эту смерть я должен буду принести ему собственными руками. Когда они узнают, что я здесь встречался с тобой, мне это припомнят — в тот день, когда они захотят со мной расправиться. И я — один из немногих, а их всего четыре человека, которые знают, что день этот близок. Все остальные без мыла лезут мне в задницу, и боже мой, какая будет — толкотня в тот день, когда они ринутся обратно!
— И ты так спокойно сидишь и ждешь?
— Спокойно? Да я каждый раз кладу в штаны, когда узнаю, что меня опять вызывают в Россию! Даже здесь, за границей, я сплю только с сильнейшими снотворными, иногда у меня руки-ноги трясутся. Ты меня знаешь, трусом я никогда не был, но мысль о том, что убьют меня свои, просто невыносима, понимаешь, черт подери, это уже идея фикс! Нет, конечно, убить меня они могли бы и в Испании, такие случаи уже были. Но в Испании у меня почему-то никогда не бывает поноса, только запор. Интересно, кстати, как бы ты объяснил это психологически?
— Ты же сам заявил, что не дашь мне и слова вымолвить. Скажи лучше, почему мне нельзя в Испанию.
— Так я же тебе только что сказал: из-за поноса, то есть из-за запора.
— Это только к тебе относится, Карел, а не ко мне. Мне просто дадут погибнуть на фронте.
— Кому суждено погибнуть геройской смертью на фронте, решает партия или кто там себя сегодня так называет, то есть мы, Карелы. Что же касается тебя, ты потерял право на такую смерть. Смотри: во-первых, твои бумаги, особенно эти странные «Записки плохого свидетеля» — ты уехал одиннадцать дней назад, а все твои бумаги оказались у нас десять дней назад, так что, видишь, мы не торопились, — затем твоя встреча с этим сумасшедшим Альбертом Грэфе и вообще вся эта история в Осло. Но уж если начистоту, то и этого нам не нужно было, потому что ты и так давно был на подозрении. Твоя дружба с Вассо, с Зённеке, с Палом — да ты со всеми оппозиционерами был связан! Если уж старых большевиков, основателей Интернационала, казнили за измену, то спрашивается, какое право имеешь ты, прямо-таки образцовый изменник, на снисхождение или даже на геройскую смерть с некрологами и траурными собраниями? В лучшем случае ты можешь покончить с собой, как старая дева-горничная, у которой подлый любовник похитил и невинность, и все ее сбережения. Кстати, если перевести этот сюжет на язык политики, то с тобой все так и было, честное слово.
— Ты делаешь успехи, Карел, эта параллель между мной и горничной очень недурна, действительно недурна.
— Вот видишь, Дойно, ты сделал мне скромный комплимент, а я уже покраснел от удовольствия. Да, какую власть могли бы иметь над Карелами все эти Вассо и Дойно — и кого вы из нас сделали: своих же собственных палачей, прислужников какого-нибудь Супер-Карела.
— А откуда ты знаешь о моей встрече с Альбертом Грэфе?
— А мы слегка присматриваем за ним все это время. Так, из любопытства. Сначала он чуть было не ушел от нас, но потом, когда поссорился с этим своим приятелем, министром…