Как стать богом
Шрифт:
– Ну хорошо, раз иначе нельзя…
– Нельзя, Тельман Иванович! – бархатно подхватывает Работодатель, – Никак нельзя иначе. Ноблес сами понимаете оближ. Гарантии абсолютны. Здесь у нас тоже ноблес неукоснительно оближ.
Суть дела
Господин Епанчин произнесенным видимо удовлетворяется и принимается излагать:
Он владелец крупнейшей в СССР (он так и сказал – «в СССР») коллекции марок, включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Все что выпущено ДО ТОГО составляет предмет его интереса и в значительной степени в его коллекции представлено. Находится в его сокровищнице и некоторое количество
Епанчин:
– Он английские колонии собирает, а я – весь мир. Так вот МОИ английские колонии лучше его в два раза и это его озлобляет. Как же так: ведь он академик, миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого не способен переносить и на все готов чтобы меня опустить – не так, так иначе. Сначала слухи обо мне унизительные распространял, будто я в НКВД, в КГБ. Неважно, гнусности всякие. Интриги строил. А теперь вот пожалуйста, докатился и до уголовщины.
Он вспоминает:
Это был душный августовский вечер. Академик – грузный одышливый мужчина поминутно утирался роскошным шелковым платком. Они пили чай за обеденным столом и говорили «о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия». Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять вечера). Окна были открыты от духоты и это важное обстоятельство, потому что все началось видимо именно с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату.
Нет, марок разумеется на чайном столе не было. Все альбомы и кляссеры оставались там, где они их рассматривали – на отдельном столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития было не меньше трех метров. Он не может толком объяснить как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно затмение какое-то с ним внезапно приключилось. Только что вот сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки и вдруг без всякого перехода сидит уже на диване у дальней стены. Академик с лязгом орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры – лежат на полу, четыре штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом пребывает – на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком.
Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни слово – похабщина. Вдруг ни с того ни с сего сообщает мне: он у врача видите ли был, анализы какие-то делал, так у него все сперматозоиды видите ли оказались живые! А!? Какое мне дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все мысли у него грязные. И вор.
Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в
Ложь
Юрий слушает все это почти отстраненно. Он близок к обмороку. Сердце бьётся с перебоями и уже даже не бьётся теперь, а лишь судорожно вздрагивает, как лошадиная шкура под ударами вожжей. Он отчаянно борется с наползающей дурнотой, его мучает одышка, а в голове крутится, как застрявшая пластинка, единственная фраза из какого-то романа:
«И вот тут-то я и понял, за что мне платят деньги!»
Пару раз он уже ловит на себе обеспокоенные взгляды Работодателя, но отвечает только раздраженным насупливанием бровей и злобными гримасами в смысле:
«Да пошел ты! Занимайся своим делом!».
Такой сумасшедшей концентрации лжи давно ему встречать не приходилось. А может быть и вообще никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врёт буквально через слово. Без всякого видимого смысла. Каждая его очередная лживость хлестает несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце поперек обоих желудочков и по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестаёт улавливать смысл произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молит Бога только об одном – не обвалиться бы сейчас всем телом на стол. Прямо на всю эту свою аппаратуру, а в особенности на Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозоливает непрерывно её нажимая.
– Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял? (Удар по коронарам: вранье – ничего подобного никто у него не спрашивал!) А что? Что мне было делать? Я еще как предпринимал! Какие только варианты не перепробовал! Лично к нему ходил. И знал же, что пустой это номер, но пошел!
«Как Вам не стыдно» – говорю (Вранье!).
«Где же ваша совесть, господин хороший?» – в лоб его спрашиваю (Вранье, ложь, ложь!).
«Ведь вы же заслуженный пожилой человек! О Боге пора уже подумать!» – говорю я (Врет, врет, серый крыс. Никуда он не ходил, никого в лоб ни о чем не спрашивал!).
– И что же он вам на это ответил? – Работодатель наконец включается, – Не возражал? Не возмущался? Не угрожал?
– Плохо вы его знаете, – говорит он наконец.
– Я его вовсе не знаю, – возражает Работодатель, – Кстати, как Вы сказали его фамилия?
– Я не хотел бы называть имен, – произносит Тельман Иванович высокомерно, – Пока мне не станет ясно, готовы ли Вы взяться за мое дело и что именно намерены предпринять.
Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять невозможно. Никому еще не удавалось взять Работодателя нахрапом. И он ответствует немедленно и с неменьшим высокомерием:
– Не зная имен, – говорит он, – Я совершенно не могу объяснить Вам, что я намерен предпринять и вообще не могу даже решить, готов ли я взяться за Ваше дело.
Сюжет 6. Любовь к неуплате почтового сбора
«Британская Гвиана»
Тельман Иванович шмыгает носом и говорит жалобно:
– Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали у него или хотя бы, – лицо его искажается и делается окончательно неприятным, – Хотя бы уши ему нарвали. Чайник начистили хотя бы. И главное недорого ведь. Пустяки какие-то. Пятьсот баксов.