Как выживали в «лихие девяностые»
Шрифт:
— Понимаете, — сказал он, — надоело со шмотками возиться, хочется чего-нибудь для души. А деньги есть. Хочу небольшую издательскую фирмочку залудить.
”Да уж для души самое лучшее — это отрезанные детские пальчики”, — подумал я. Но фраза насчет наличия денег меня необыкновенно взбодрила.
Насчет того, что английским я начал заниматься с пяти лет, я не соврал. Дело было в 1949 году.
“Я УМЕЮ ЧИТАТЬ ПО-АНГЛИЙСКИ!”
Однажды отец вернулся домой с очередного заседания Дома ученых и сообщил, что видел объявление о том, что производится набор дошкольников пяти-шести лет в разговорную группу английского языка. Мне как раз было пять, а брату всего три года, так что речь шла только обо мне.
И мать начала водить меня в английскую группу. Дом ученых был от нас недалеко — на Дворцовой набережной. От дома мы шли так: сворачивали на Гагаринскую, она упиралась в набережную Невы, а потом вдоль решетки Летнего сада, мимо памятника Суворову шли пешком до Дворцовой набережной.
В английской группе было ровно шесть ребят. Наша учительница Римма Исааковна начала с нами с устного счета. Конечно, самой сложной цифрой оказалась тройка — three. Этот межзубный звук надо было произносить не стесняясь высунув язык. Кстати, в школах иностранный язык тогда преподавали с третьего класса, но все равно правильному произношению этого звука никто не учил. Поэтому в школах все и говорили вместо this либо “фыс”, либо “зыс”.
В английской группе мы всё воспринимали только на слух. Например, самый популярный вопрос: “What`s your name?” — воспринимался нами не как несколько отдельных слов, а как фактически одно длинное слово: “Вотс-ё-нэйм?”.
Потом мы начали разыгрывать целые пьески. Первой была “Three little kittens”. И ее мы тоже только устно разучивали. После репетиций в белой гостиной было представление для родителей. Ребятам учительница раздала костюмчики котят, а я был ведущим — читал текст от автора. Я упросил бабушку дать мне складной цилиндр — шапокляк и галстук-бабочку. В таком наряде я и вышел на сцену.
Два года мать водила меня в эту группу, и почти все ребята начали уже довольно сносно говорить по-английски. Но мне ужасно хотелось писать ручкой. Дома я уже умел писать по-русски печатными буквами. А в группе не давали ни читать, ни писать. И когда я в 1951 году пошел в школу, где уже все читали и писали, мне стало ужасно неохота снова посещать какую-то “детскую” группу.
На этом мои занятия английским временно прервались.
* * *
Снова интерес к английскому языку проявился у меня неожиданно. Дедушка, зная, что я занимался английским, подарил мне, когда я уже пошел в первый класс 181-й школы, что на Соляном переулке, очень интересную книгу “Robinson Crusoe”, адаптированную для школьников. В книге были настолько увлекательные иллюстрации-гравюры, что мне во что бы то ни стало захотелось понять ее содержание.
Я разыскал в книжном шкафу один из отцовских словарей, это был англо-русский словарь Мюллера и Боянуса, издания 1931 года, и начал пытаться с помощью этого словаря переводить текст на русский. Трудности начались с первой же фразы: “I was born in York”. То, что I означает “я”, мне было известно: однажды я подсмотрел это в книге учительницы английского. Но вот второе слово уже вызвало у меня массу сложностей. Я выяснил, что was — это прошедшее время от глагола to be, который означает: “быть”, “существовать”, но может быть и глаголом-связкой. Что такое “связка”, я понятия не имел.
Ладно, тогда я перешел к третьему слову: born. С ним обстояло еще хуже! Это был не просто глагол в прошедшем времени, а целая третья форма глагола, какой-то past participle...
А означал он: “рождаться”, “появляться на свет”.
И тут меня осенило! Я просто перевел “в лоб”: I was born — я был рожденным, я был рожден или еще проще: я р о д и л с я!
“Я родился в Йорке”. Вот что означала эта первая фраза. Наверное, дети капитана Гранта вряд ли испытали большее удовлетворение, расшифровав полуразмытые буквы записки, найденной
— Папа, я умею читать по-английски!
Вот так. Ни много ни мало. Умею читать, и все.
У меня до сих пор хранится эта книга, где почти над каждым словом первых двух страниц сверху карандашом над английскими словами тоненько надписаны русские слова, взятые из англо-русского словаря. Отец достаточно хорошо знал немецкий язык, который в годы его юности был в СССР гораздо популярнее английского, но и с английским он вполне мог разобраться. И мы с ним вместе перевели эту книжку до конца. Правда, ему было это сделать легче еще и потому, что он в свое время читал ее на русском.
Потом он предложил мне поразить дедушку: взять в руки английского Робинзона и “с листа” переводить ее ему на русский. На радостях дед подарил мне и брату двухколесные детские велосипеды. Правда, не новые, но вполне подходящие для езды.
Словари и энциклопедии
В доме в книжном шкафу, помимо художественной литературы, стояло множество словарей и справочников. Позже появились энциклопедии. Был даже “Краткий философский словарь” 1941 года издания, лексика ряда разделов которого была близка к ненормативной. Это касалось, в частности, кибернетики, генетики, евгеники и прочих “буржуазных лженаук”.
Стояли и “Толковый словарь живого великорусского языка” Владимира Ивановича Даля, и “Словарь иностранных слов”. В 1953 году появился “Энциклопедический словарь”, а с 1958 года мы стали выписывать тома Малой Советской энциклопедии.
Всякий раз, когда мы с братом, встретив незнакомое слово, обращались за разъяснениями к отцу, он вначале сам нам объяснял их значение, а потом заставлял еще прочесть это либо в словаре, либо в энциклопедии. А потом еще нередко просил нас самих пересказать ему, что нового мы узнали по этому вопросу из книг. Сравнивая всякий раз статьи на одну и ту же тему, написанные в “Словаре иностранных слов”, в “Энциклопедическом словаре” и в Малой Советской энциклопедии, мы замечали, что по одному и тому же вопросу можно сказать и кратко, и чуть более подробно, и развернуто. Тем самым отец, сам ведя большую преподавательскую работу, и нас исподволь приучал к систематическому изложению вопросов со степенью подробности, учитывающей и интерес к теме, и предполагаемую аудиторию.
Когда же нам это начинало казаться немного утомительным, отец всегда приводил две пословицы: русскую “Терпение и труд все перетрут” и немецкую “Nur Beharrung fuehrt zum Ziel” — “Только упорство приводит к цели” (позже я узнал, что это строка из Шиллера).
Прочитав как-то “Принц и нищий” Марка Твена, я увидел в нашем книжном магазине на улице Пестеля такую же книжку на английском языке и попросил маму купить ее. Дома начал ее с увлечением читать, иногда, правда, заглядывая в русский перевод. Таких небольших английских книжечек у меня набралось постепенно несколько десятков. Но вскоре меня перестали устраивать адаптированные книги, в них не хватало какого-то естественного аромата языка (это я уже позже сообразил, чего в них не хватало), это было то же самое, что беседовать не с носителем языка, а с преподавателем, и тогда я начал искать оригинальные издания. Первой такой книгой была “The old man and the seа”. У меня был уже ее адаптированный вариант, и мне нравилось читать параллельно оригинал, перевод “Старика и море” под редакцией знаменитого Ивана Кашкина и вариант этой же книги на английском для школьников. Я начал понимать, что такое “адаптация” книги. В эти годы по радио шло много передач о литературе и о языке: “Моя любимая книжка”, “ В мире слов”. И в одной из передач изо дня в день читали “Старика и море”. Правда, тут я немного забегаю вперед. Хемингуэем я увлекся в классе девятом.