Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Борзенко Сергей Александрович

Старичок еще некоторое время потарахтел и исчез. Но слова его внесли сомнение в душу Миколы. Выходит, он зря потерял время, писал не то, что надо.

Все же, когда явился Вражливый, Микола пошел к нему в кабинет. Редактор узнал его, встретил приветливо и тотчас отправил к машинисткам — продиктовать написанное.

Когда Микола диктовал, машинистка удивленно поднимала брови и смеялась. Особенно рассмешило ее слово «мистраль», а это слово очень нравилось Миколе. Смех машинистки показался ему

плохим предвестием.

Поминутно краснея, он все же продиктовал до самого конца свирепым голосом. Отпечатанные листы он понес к редактору.

Вражливый прочел, постучал длинными пальцами по зеленому сукну стола.

— Бальзак у вас говорит, как ломовой извозчик, а Эвелина похожа на деревенскую бабу. Товарищ Буря рассказывал, что вы ушли из-под расстрела. Вот об этом и напишите.

XXXVI

Вернувшись домой; Микола подождал, пока старушонка, помолившись перед ласковыми ликами Иисуса и богородицы, улеглась спать, и снова принялся за сочинительство. Теперь он напишет о расстреле, о Меланке, о чудесном своем избавлении. Рассказ этот должен потрясти читателя. Нечего особенно изощряться: десятки раз Микола рассказывал об этом Любе. Только садись и записывай.

Поработав часа два, Федорец устал, поднялся из-за стола и вдруг впервые почувствовал затхлый, застоявшийся воздух комнаты, увидел мебель в чехлах, не снимавшихся, наверное, много лет.

Воздуха! Он рванул створки окна, заклеенного газетными полосками, они лопнули и разорвались. За окном стояла осень. В темноте угадывались нависшие тучи. Унылый дождь барабанил по подоконнику. Шумел сад. Земля пахла сыростью. Порыв ветра тронул исписанную бумагу на столе, она зашевелилась, словно живая.

В соседней комнате заскрипели пружины на кровати старухи. Вероятно, струя свежего воздуха проникла к ней под ватное одеяло, покрытое легкой изморозью нафталина. Федорец захлопнул окно и снова принялся за работу. Описывал так, как было, и лишь одно внес изменение — белые расстреливали красного комиссара, он был отважен, красив, молод.

В церкви на Клочковской улице глухо пробили четыре удара. Глаза смыкались, а Микола все писал, и казалось — бумага дымится у него под пером. Теперь он был уверен в успехе.

Наконец рассказ был готов. Микола прочитал его, вымарал то, что показалось лишним, и, несмотря на смертельную усталость, принялся переписывать. Так, сидя за столом, опустив голову на исписанные листки, он и уснул.

Разбудила его старуха. В комнате было светло, на столе, словно комар, запутавшийся в паутине, тонко пел самовар. По окнам стегали прутья дождя.

— Что не спишь, полуношник? Живешь, денег вон сколько время не платишь, а керосину выжигаешь пропасть.

Мне приживальщики не нужны, мне квартирант нужен с продкарточками.

— Пишу я, писателем буду…

— С твоим ли умом, батенька?

Вот и еще одна невера нашлась. А сама тоже в рассказ просится. Опиши ее вот так — в чепчике, в капоте — с удовольствием каждый прочтет.

— Деньги я вам уплачу. — Микола сунул в карман исписанные листки, нахлобучил шапку, надел чумарку и вышел на улицу.

Вражливый был занят. Опять пришлось ждать. Микола пошел по коридорам, заглядывая в комнаты. Знакомый старичок увидел его, спросил:

— Что, переделали рассказ?

— Написал новый.

— Забавно. — И побежал дальше.

Звонили звонки, метались курьеры, один из них подошел к Федорцу, сказал:

— Идите, вас товарищ редактор просит к себе.

Вражливый прочитал рассказ, молча позвонил. Вошла девушка.

— Позовите мне Босяка.

Через минуту вошел горбун, неуютный, небритый, похожий на подбитую птицу.

— Вот вам, товарищ Босяк, новоиспеченный писатель. Прошу любить и жаловать.

Вражливый протянул горбуну рукопись, тот быстро пробежал ее глазами.

— Хорошо!

— Не слишком. Надо подправить, основательно почистить и дать в номер. Поставьте подвалом на пятую полосу. — Подумал немного. — А теперь подпись. Фамилией подписывать нельзя, она слишком известна в органах ЧК. Надо придумать крепкий, выразительный псевдоним, что-нибудь вроде Горького.

— Краснопартизанский, — услужливо предложил горбун.

— Не годится. Надуманно и громоздко. Есть хорошее старинное украинское прозвище: Кадигроб. Ну?

— Загнибога тоже можно, — сказал Босяк.

Федорец подумал, махнул рукой.

— Ладно, как хотите.

— Итак, отныне вы Микола Кадигроб. Советую и документы переделать на эту фамилию. Пусть на всю жизнь.

Вечером Микола пришел в кабинет к Босяку и прочитал гранки. В кабинете безо всякого дела сидело несколько человек.

— Я давно не читал ничего подобного. Заглянул — и оторваться не мог, — сказал секретарь редакции в красноармейской форме. — Вы что, красноармеец?

— Да, служил в Красной Армии.

— В какой дивизии?

Федорец сделал вид, что не расслышал. Подумал: «Подобные вопросы будут преследовать меня всю жизнь».

Оценка секретаря заинтересовала всех. Рассказ прочитали вслух и нашли, что написан он свежо, оригинально.

Из редакции Федорец ушел без вина пьяный.

На другой день с утра пошел купить газету. Но газеты еще не подвезли в киоски. Тогда он дошел до редакции и на витрине увидел свежий номер «Прапора». Внизу на пятой странице был напечатан его рассказ. Прочитал его одним духом.