Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
— А Вражливый?
— Остап Александрович Вражливый тоже исключен, — сказал Степан со вздохом, — а заодно и половина коммунистов из редакции «Прапора».
— А Крашанка?
— Выгнали и Крашанку. Не только выгнали — посадили. Он ведь из куркулей. Дома при обыске пулемет нашли. Да тебя что в жар бросает? Умные уцелели, и я вышел сух из воды, хоть еще не раз будут нашего брата просеивать через решето… Вот наболтал я тебе всякой дряни с три короба. Но могу и порадовать. — Глаза Бури непримиримо блеснули, од расправил богатырские плечи. — Большевики подбили в Кремле на счетах, и вышло, что на Украине кулаки накопили шестьсот миллионов
Думая о себе, Микола спросил:
— Выходит, мне тоже придется пройти через это чистилище, чтобы остаться в большевистском раю… Может, бросим, Степа, все к черту и махнем на юг, к Махно?
— Без паники, дорогой. Песенка Нестора Ивановича спета, и драться теперь надо другим, скрытным оружием. — Крупно шагая, Буря прошелся по кабинету. — Тебе, писателю, и карты в руки. Над нами гроза уже пронеслась, а тебе уцелеть легче, парень. Ты — литератор, о тебе кричат: «Талант!» И отнесутся к тебе снисходительней, чем к нам, грешным. Писателей в партии не так уж много, раз-два — и обчелся. — Буря вынул из жилетного кармашка вороненые часы. — Фирмы «Павел Буре» — подарок твоего папани. Сегодня в шесть в Народном доме вечер пролетарских поэтов. Тебе полезно будет показаться, пусть все видят, что ты не брезгуешь обществом товарищей рабкоров. Да и мне, как заместителю наркома, не мешает там покрасоваться. Поехали?
— Поехали! — недолго думая, согласился Кадигроб.
Буря позвонил в гараж и вызвал автомобиль.
Длинный «Фиат» мчался по Плехановской улице, обгоняя недавно выпущенные трамваи с выбитыми окнами. Буря смотрел сквозь толстое стекло на прохожих, зябко шагающих по тротуару. Неожиданно спросил:
— Читал резолюцию ЦК РКП(б) о советской власти на Украине?
— Нет.
— Почитай! Резолюция Ленина. Он требует использовать украинский язык как орудие коммунистического просвещения трудовых масс… И еще требует не допускать в советские учреждения украинских городских мещан, которые нередко прикидываются коммунистами.
— Ненавижу я всю эту возню.
Степан приложил палец к губам, наклонил голову к уху собеседника и, показав глазами на шофера, прошептал:
— Говори тише. Уверен, что он из Чека, присматривает за мной.
— Фу, черт! — громко выругался Кадигроб.
Автомобиль вынесся на пустынную Конную площадь и, миновав безлюдный рынок, остановился у освещенного Народного дома. Возле подъезда гудела толпа молодежи.
Начальник комендантского патруля с красным бантом на отвороте шинели отдал честь, сказал вышедшим из машины Буре и Кадигробу:
— Пришло времечко! Вся Рассея стихи кропает.
— И вы тоже? — улыбаясь, спросил Микола.
— Балуюсь помаленьку, — смущенно ответил начальник.
— Будете сегодня выступать?
— Никак нет. Не могу. На посту я.
Буря и Кадигроб вошли в переполненную ложу бельэтажа и оглядели затемненный партер, до отказа набитый людьми. На освещенной сцене, под портретами Ленина и Луначарского, написанными на фанере, сидел
У края сцены, наклонившись вперед, словно собираясь взмыть в воздух, стоял красноармеец в расстегнутой кавалерийской шинели и, поднимая руки кверху, громко читал стихи. Свет падал на него снизу, от рампы, освещая огромные солдатские ботинки и зеленые обмотки на худых ногах.
Ми йдем вам відплатить за сльози, кров, за муки, Що бідний люд віки тернистим шляхом лив… За це ми душим вас, ламаєм ноги, руки І топимо в крові наш нескінченний гнів.Красноармеец прочитал строфу и отошел на два шага назад. Свет упал на его матовое лицо. Он отбросил чуб с высокого лба, поднял черные вдохновенные глаза и снова сделал шаг вперед.
А в полі… сонце, май… Гудуть червоні дзвони, В полях і городах останній бій кипить… І падають, як дощ, двірці, корони, трони… То ми йдемо… Тремтіть і ждіть!..Под гром аплодисментов и топот красноармейских сапог чтец медленно, словно что-то обдумывая, сошел со сцены в зал.
— Вот это поэт! — восторженно крикнул рабочий, облокотившись на край ложи. — Наш, пролетарский!
— Кто, как его фамилия? — властно спросил Буря и достал блокнотик.
— Фамилию не разобрал: не то Каюра, не то Сосюра, — ответил рабочий, громко сморкаясь в клетчатый платок.
Глаза освоились с полутьмой зала, и Кадигроб увидел в партере много военных. Спросил:
— Откуда столько красноармейцев?
— Проездом. Катят на фронт, бить Врангеля, — ответили сзади.
На сцену выпорхнул паренек лет шестнадцати в замусоленной стеганке и, держа под мышкой видавшую виды шапку, прочел звонкие стихи о тем, как он с кузнецами перековывает планету.
Потом к рампе вышел из президиума лысый человек в старорежимной шинели трамвайного вагоновожатого. Напялив на нос очки в железной оправе, он промолвил:
— Я не поэт и не писатель… я критикан. — Подумав немного, он пояснил: — Как Белинский… Я перечитал немало рассказов современных литераторов и хочу навести на них нашу пролетарскую критику — в смысле того, насколько они удовлетворяют запросы трамвайщиков: слесарей, кондукторов и прочих трудящихся городского транспорта. Вот о чем, например, разглагольствуют некие писаки! — Вагоновожатый выхватил из кармана книжку в ярком голубом переплете и грозно потряс ею над своей лысой головой.
Микола сразу разглядел в его руке недавно изданный томик своих новелл.
— Вот сюда, на сороковую страницу, влепили рассказ под священным заголовком «Мать». И что же с этой матерью учинил автор?.. Ее убивает собственный сын! Не знаю, какой изверг может угробить свою мать, разве что какой-нибудь отпетый махновец… Но я понимаю, что под шумок хотел сказать сочинитель: мать — это революция, которую убивают порожденные ею дети!
— Ну, пошло-поехало. Слышишь, Микола? В твоем деле так: нога спотыкнется, а голове достанется. — Возле рта у Бури обозначилась жесткая складка, он схватил приятеля за горячую руку.